Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

— Но что мне тогда делать? Танцевать? — Вероятно, я бы потанцевал с ней, хотя страшно не люблю этого делать.

— Допивай свой шнапс и иди домой. Может, по дороге ты встретишь моего отца. Так для тебя же будет лучше. До свидания!

Она отошла от моего столика и еще раз кивнула мне на прощание уже с танцплощадки, из-за плеча кавалера.

Что мне оставалось делать? Я сделал вид, что мне все равно. Я допил шнапс и пошел прочь. Я был сильно, можно сказать в стельку, пьян. Понял я это, только выйдя на свежий воздух. Но очень скоро я перестал это замечать.

Не могу точно сказать, встретил ли я ее отца. По ночам на улицах не так уж много людей, и надо держаться настороже, чтобы никто не напал и не ограбил. Кажется, я в самом деле повстречался с каким-то стариком, который искал объедки в мусорном баке. Не мог ли он быть их отцом? Я отдал ему остаток денег — впрочем, их было уже немного.

Выйдя на мост, я остановился, облокотившись на перила. Внизу текла черная вода реки; у пристани покачивалась лодка; каждый раз, когда она со стуком ударялась о мостки, мне казалось, что ночь на секунду разрывается и в небесах вспыхивает такой яркий свет, что мне приходилось жмуриться, чтобы не ослепнуть.

Потом наступило утро.

Плащ валялся на полу возле кровати. Когда я поднял его, чтобы повесить как следует, я ощутил в кармане какой-то предмет. Это был мячик. Я бросил его на пол и дал ему несколько раз подпрыгнуть. Потом я подбросил его вверх и поймал.

Кассандра

Что нам за дело до Кассандры?

Так сказал отец, и я отчетливо помню его лицо при этих словах. Он сидел у очага, напротив матери, склонившейся над рукодельем. Я ходил взад и вперед в глубине залы, в полумраке. Это я спросил отца о Кассандре. Сначала он будто и не расслышал вопроса; потом чуть приподнял голову и слегка повернул ее в мою сторону. При этом он сощурил глаза, и бесчисленные морщинки разбежались по его лицу. Собственно, морщинки были всегда — я думаю, от цепкости взгляда. Но сейчас они будто ожили и заиграли, а в узкой щелке между веками вспыхнул, отразившись, огонь очага. Когда он так смотрел на людей, те сразу терялись. Не знали, как это понимать.

Если говорить правду, мне и впрямь не было дела до Кассандры. Что она молодому двадцатилетнему парню, у которого есть девчонка в порту и он тайком бегает к ней по ночам. Я бы и сейчас предпочел быть с нею, а не в обществе родителей, и прикидывал, как бы удрать понезаметней. Думаю, что отец это понимал. Его не так-то просто было провести.

Но мать просила, чтобы я время от времени по вечерам задавал ему такие вопросы. Тогда прошло уже несколько месяцев с тех пор, как отец наконец-то вернулся из-под Трои и мы установили порядок в Итаке. После всех мытарств и тревог мы, собственно говоря, могли бы жить теперь в мире и спокойствии. Но с отцом творилось что-то неладное — во всяком случае, мать беспокоилась за него. Ей казалось, что он скучает, что мыслями он не всегда с нами. По вечерам он часами мог сидеть напротив нее в полном молчании. Потом вдруг словно спохватывался, указывал на рукоделье и спрашивал, что это будет. Разумеется, сразу было видно, что он лишь прикидывается, будто ему это интересно.

Тогда мы еще не знали, что так было с большинством мужчин, проведших десять лет на войне. Они отвыкли от мирной жизни. А отцу, которого вдобавок еще и после войны несколько лет мотало по свету, приходилось совсем туго. Позже это внутреннее беспокойство так и увлекло его снова от нас, погнало в Додону, к жрецам, и умер он на чужбине. Да обретет он там мир, которого искал.

Мать, выходит, не зря опасалась; только я тогда этого не понимал. Днем и ночью она все измышляла, чем бы его занять и отвлечь. Будет лучше, думалось ей, если мы заставим его почаще рассказывать о своих приключениях. Но в этом и была ошибка. Теперь-то я знаю, что люди, действительно проведшие долгие годы на войне и игравшие в ней какую-то роль, говорят о ней неохотно. Речистыми бывают лишь те, кто наблюдал войну со стороны. Когда они приходили к нам и начинали: «А помнишь?..» — отец издевался над ними, недоверчиво восклицая: «Да не может быть!» Но чаще всего он просто уходил, чтобы не слушать. В тот вечер я по чистой случайности спросил о Кассандре. Наверно, услыхал днем в городе ее имя. Я о ней только и знал, что она была троянской царевной и что по возвращении Агамемнона из Трои ее убили вместе с ним. Да, как вспомнишь… Что мне было за дело до Кассандры?

С тех пор все переменилось, и она меня очень даже интересует. Почти пятьдесят лет прошло. Хочется все это понять, разобраться в делах былого. Гости, приезжающие в Итаку, выспрашивают меня о Троянской войне. Я хоть и не участвовал в ней, но они считают, что, как сын Одиссея, я должен знать о ней больше других. А в результате я сам узнаю о ней от этих любопытствующих больше, чем из рассказов отца, который был скуп на слова. Вот хотя бы поэты — они разъезжают повсюду, наводят справки, а потом из всего, что слыхали, делают гимны. Немало меж ними пустомель, и тут только и смотришь, как бы поскорей отделаться от них с помощью подарка. Но попадаются и серьезные люди — такой уже уедет, а ты все еще думаешь о нем. Одного я особенно часто вспоминаю. Вот только имя забыл. Кажется, он был родом из Малой Азии или с одного из тамошних островов. Довольно еще молодой, напивался жестоко, но даже и тогда говорил так, что заслушаешься. Страшно становилось за него. Он-то и спросил меня про Кассандру: знаю ли я что-нибудь о ней. Я спросил в ответ, почему он интересуется именно Кассандрой. Ведь не такую уж важную роль играла она во всей той войне. И он сказал: «Это вот как в ясный безоблачный полдень — вдруг видишь