Том 3. Алый меч - Зинаида Гиппиус

– Послушайте, дорогой мой, не преувеличивайте. Место свое Тося все равно бы потеряла. О женитьбе я ей никогда не говорил. А что касается до ее мечтаний… Вы слушаете меня? Слушайте: я вашу сестру не соблазнил, потому что соблазн все-таки насилие, а мне нравятся свобода и веселость. Я и теперь ее не соблазняю. Но мне так хочется дать ей хоть какую-нибудь спокойную радость. Я предлагаю ей поехать в Петербург, поступить на курсы и жить, как ей нравится. За это я от нее ничего не требую, слышите? Ничего. Я не признаю для нее никаких обязательств, – как не признаю для себя. Вы поняли?

– Поехать на ваши деньги? Быть у вас на содержании? Он начинал меня сердить.

– Я не ожидал этой косности и грубости от вас, Вавин. Что же ты молчишь, Тося? Тебя мое предложение оскорбляет?

– Вы уж на «ты»! – прорычал Вавин.

– Да бросьте пустяки. Наконец, почему я с вами разговариваю? Это дело Тоси; надеюсь, она свободна решить, что ей дороже: возможность ли учиться, или погоня за какими-то призраками «доброго имени» в глазах генералов, полковников и т. д. Что же, Тося?

Я придумал этот выход для них, потому что мне их обоих было мучительно жалко. В сущности, для меня это ничего не меняло. Тося поедет со мной, и так как она истая женщина, и ее все-таки прежде всего влечет ко мне, то она в конце концов будет моя. Это естественно. Курсы ничему не помешают. У меня будет безмерно милая мне и нежная любовница, содержанка, если хотите (ведь все женщины по природе содержанки, и это только справедливо) содержанка-курсистка. Вот и все. При том любовница счастливая и веселая, так как она будет думать, что сошлась со мною не для своей радости, а для того, чтобы получить возможность учиться, самосовершенствоваться, а это – так, не главное… Это условия жизни…

– Что же, Тося? Она потерялась.

– Я не знаю… Я не могу… Я верю тебе, ты благородный, ты удивительный… И у меня нет предрассудков, ты знаешь. Но я не могу принять твоих денег…

– Не можешь?

Мне захотелось еще облегчить ей выход.

– Да, наконец, ты отдашь мне деньги, когда встанешь на ноги. Ты будешь работать. Почему же ты не можешь принять их в долг?

– Мать никогда не поверит, Тося, – сказал Вавин. – Ты забыла о ней?

– Ах, это ваше дело убедить ее, – нетерпеливо перебил я. – Вавин, в самом деле, в вас еще много сидит Домостроя. «Доброе имя»… «на содержании»… «что подумает генерал»… «ты убьешь мать»… А вы не думаете, что ведь это единственная возможность для Тоси…

– Я сам отдам вам эти деньги, – вдруг сказал Вавин решительно, важно и наивно. – Кончу университет, встану на ноги и примусь выплачивать. Я не понимаю, почему вы на ней не женитесь, если вам безразлична разница положений… мезальянс, что ли, как это говорится, и если вы друг друга любите. Но это ваше дело. Я хочу верить, что вы действительно благородный человек и что вы не…

– Что я не «соблазню» ее? Не соблазню, будьте уверены! Но не странно ли все-таки, что ты, Тося, совершенно спокойно брала бы от меня законное содержание, и так стыдишься незаконного? Ты после венчанья стала бы любить меня больше?

– Нет, нет… – Она покраснела. – Но это ведь совсем другое… Совсем другое…

А Вавин все-таки супился. Ему было точно стыдно, чего – он не знал, и от этого становилось еще стыднее.

– Нет, я поеду, – вдруг решила Тося. – Я поеду. Я не могу. Я тебе верю. Я хочу учиться. А если я буду несчастна, потому что ты меня не любишь… сумею это победить. Значит, не судьба…

Она хотела заплакать, но не смогла; и когда подняла на меня глаза, они были полны не слез, а сияющей, невольной радости влечения, которое живо, и ждет, и знает, что будет торжествовать.

Тося, вероятно, сама удивилась, что не может плакать о своей любви, хотя считает ее погибшей. Удивилась и обрадовалась себе. Она обняла меня и сказала:

– О, какой ты хороший! Я всегда буду любить тебя! Я так счастлива! Я так мечтала учиться! А маме я сама все расскажу. Она верит, что я не сделаю ничего дурного! Поверит и в тебя. Я расскажу.

Как она, однако, наивна! Как люди несчастны, какие глупенькие дети! И еще нельзя их не обманывать.

Тося прелестна, и нравится мне, и я рад, что все устраивается. Студент, однако, так до конца все чего-то смутно стыдился и супился, и злился на себя. И это портило мою радость. Тося совершенно успокоилась, веселая. И мы порешили, что в конце недели они оба поедут в Одессу, – я – в Петербург, куда затем приедет и Тося.

Как ясно, просто устроен мир! Какое сокровище – женщина! Не на ней ли, не думающей, всему покорной, все принимающей, держатся земные устои, жизнеустроение, незыблемое и великолепное?

Все, все отлично, и можно иметь все, что нужно, – только надо уметь брать. Я доволен, я всегда спокоен и не думаю грустить, что человек – животное. Зои противны и почему-то страшны… Но Зоя одна, я ее не увижу больше и не вспомню о ней… а мои Тоси… сколько их на свете! И какая в них, наивненьких, радость!

Весело мне будет устраивать «дом» для моей курсисточки! Ах, ведь она едет, чтоб учиться! она любит меня, но я не могу на ней жениться, и она победит свою любовь, останется одинокой и чистой, хотя страдающей… Она найдет забвение в работе… Отдаст мне мои деньги… Она не хочет быть на содержании… Но она хочет учиться и ради этого побеждает некоторые внешние предрассудки…

О, милая девочка!

Вне времени*

Солнце, остановись!..

В тот год, весной, я решительно не знал, куда деться. Провести лето в Петербурге не было сил, несколько месяцев подряд на швейцарских высотах казались мне пределом скуки, в свое же обычное летнее местопребывание – в Петергоф – я никак не мог ехать: мы поссорились с кузиной Нини. То есть не поссорились, а «будировали» друг друга. Она на меня надулась за то, что я как-то пожаловался на тупость ее завсегдатаев – барона Норда, Коко Спесивцева и других. Она надулась, а так как я от своего мнения не отрекся и прощенья просить вовсе не желал (ужасно мне надоело вечно просить прощенье!), то с кузиной Нини у нас все пошло врозь, и я никак не мог поселиться в Петергофе. Тот же самый барон Норд и Коко Спесивцев стали бы смеяться надо мной в душе, если бы заметили, что я до такой степени в подчинении у этой женщины.

И я перестал видаться с кузиной, причем отлично бы себя чувствовал, если б не забота, куда ехать на лето.

Дядя, старый холостяк, человек больной, но веселый, которого я навестил в Царском, на мои жалобы воскликнул:

– Знаешь, что я тебе посоветую? Поезжай в Осокино, к Левониным, нашим родственницам! Не раскаешься. Глушь, таить нечего: от ближнего города 60 верст, дороги и местоположения не знаю, никогда там не был, хотя они меня уже двадцать лет в гости зовут… Но ты будешь доволен. Захвати краски, полотна, все твои художественные припасы. Деревня, я тебе скажу, даже и для дилетанта-художника, каков ты, – клад…

Я пропустил мимо ушей не лишенную ядовитости шпильку дяди насчет моего дилетантизма и, увлеченный планом, принялся расспрашивать:

– Какие Левонины? Почему они нам родственницы? Ловко ли будет приехать мне туда, незнакомому? Какая семья?

К удивлению моему, дядя в подробности не пустился. Сказал только, улыбаясь, что неловкости не будет, ибо я, хоть и дальний, а все же «родственник», что он сегодня же им о моем посещении напишет, что это «две девушки, Полина Васильевна и Аделаида Васильевна», дал мне подробный маршрут и советовал собраться как можно скорее.

– Как же я поеду к двум девушкам? Или это старые девы? Но, дядя, я тогда умру от тоски!

– Ничего не расскажу, – отрезал дядя. – Поезжай – сам увидишь. А я сегодня же им о тебе напишу.

Не прошло и трех дней, как я, со своим довольно тяжелым багажом (одни «художественные припасы» занимали порядочно места) подъезжал в скверном вагоне второстепенной дороги к тому уездному городу, откуда лежал путь к моим новооткрытым родственницам. Было раннее утро. Я почти не спал и потому находился в отвратительном настроении.

– Охота тащиться! – ворчал я, глядя в окно на бегущие поля и перелески. Теперь не угодно ли 60 верст по проселку! Прямо путешествие на край света. Да еще там какие-нибудь кикиморы. Хорош я им родственник, все это дядины выдумки! И, наверно, потребуют, чтобы я их тетушками звал, ручки с почтением целовал! Дожидайтесь!

Я злился тоже, что мне негде было заняться своим туалетом. Я привык делать это с величайшим тщанием. Красивая наружность от хорошей «tenue»[18] очень выигрывает, а я знал, что у меня красивая наружность. Кузина Нини, в добрые минуты, говаривала: «Главное, мне нравится, что ты не просто „beau garcon“[19]. В тебе есть что-то такое… что-то… de la poesie…[20] понимаешь?».