Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - Рустам Гусейнов

Вываливший из изб народ поначалу метался беспорядочно и бестолково.

- Лушка Косая! - только и слышались крики отовсюду. - Это она подожгла, проклятая!

Сам Родион - бледный, взлохмаченный, с глазами, налитыми кровью - молча схватился за ведра и побежал к пруду. Он был в одних штанах, босой, без рубахи, шиферный нательный крест его сбился на спину. Все село, и стар, и млад, бросилось к ведрам, скоро выстроилась живая цепочка - от пруда к огню. Мальчишки и девчата с пустыми ведрами бегали обратно к реке.

Но было уже поздно, и довольно скоро все это поняли. Неторопливо, будто нехотя, огонь дополз до избы и первым делом подпалил дубовую дранку на крыше. Завыла Евдокия - жена Родиона, в голос заревели дети. Сам он, облившись водой, принялся бегать в избу и обратно - спасал добро. Вынес сначала образа, потом белье, утварь, посуду. Складывал все в кучу на улице. После - как был, без рубахи - сел на землю перед толпой и молча глядел, как загорелась и со страшным треском рухнула внутрь стена, обвалились балки, столбы.

Скоро изба потеряла уже всякие очертания и походила просто на большой костер. Было, к счастью, безветренно. Толпа притихла, лица у всех были мрачные, бабы утирали слезы, никто не расходился.

Солнце уже поплыло к закату, когда вспомнили про юродивую. За суетой о ней, казалось, было и позабыли, но стоило кому-то помянуть, и будто взбесилась толпа - крики, ругань, проклятия посыпались со всех сторон.

- Где она?! Куда подевалась?

Принялись искать. Не нашли. Дюжина ретивых из мужиков верхами поскакали в разные стороны от погоста. Народ, ожидая их, гудел, распалялся сам собою все больше и больше. Евдокия, заламывая руки, призывала Бога в свидетели, обещалась горло перегрызть Лукерье. Детишки, выплакав давно уже все слезы, хлюпали носами и цеплялись за юбку ее. Только сам Родион, казалось, оставался ко всему безучастен. Обхватив колени руками, он по-прежнему молча сидел на земле и лишь в глазах его, если приглядеться, можно было заметить страшные огоньки.

Час утек. Всадники вернулись назад, ни один Лукерью не встретил.

Глеб, стоявший с женой позади толпы, почувствовал облегчение. Похоже было, он один среди всех не хотел, чтобы юродивая попалась сейчас. Народ теперь взбаламученный, под горячую руку Бог весть чего и натворить может. А с нее, с блаженной, какой же спрос?

Дождавшись последнего верхового, пошел он вместе с Марьей домой.

Из полумрака избы, от колыбели, где спала Любава, как всегда пахнуло на Глеба покоем. Мысли его потекли ровнее. Встав перед иконой в углу, он перекрестился и, неспешно подбирая про себя убедительные слова, помолился о помощи рабу Господнему Родиону и спасении блаженного дитя Божьего Лукерьи. Марья тем временем, взяв на руки сонную еще Любавушку, поднесла ее к груди.

Но в это время в избу влетел, запыхавшись, Митька и точно чумной, напугав младенца, заорал с порога:

- Поймали Лушку! Дядя Семен с Тимофеем. На площадь повели.

На площади - утоптанном небольшом пустыре возле пруда в центре погоста - собралось почти все село. Когда Глеб подошел туда, его сразу взял под руку дед Пафнутий и, тыча пальцем в сторону Лушки, заговорил, возбужденно моргая больными, слезящимися глазами:

- Сама пришла сучка - вот так на! Семен ее из избы увидал, кликнул сына, схватил веревку - вмиг повязали.

С накрепко скрученными за спиной рукам Лушка стояла посреди толпы, испуганно озираясь. С двух сторон охраняли ее Семен Кузня и его сын - Тимофей. По лицу юродивой текли слезы.

Толпа гудела. Отовсюду слышались угрозы, проклятия. Но вдруг в одно мгновение все смолкло. Напряженные, мрачные лица повернулись все в одну сторону. Глеб обернулся вслед за толпой.

По тропинке к площади, бледная, как полотно, покусывая губы, быстро шла Евдокия. Народ, давая ей дорогу, расступился. Не сбавляя шагу, вплотную подошла она к юродивой и молча вцепилась ей в лицо. Лукерья испуганно взвизгнула и, пытаясь вывернуться, повалилась на землю. Евдокия по-кошачьи вспрыгнула на нее и, пришептывая что-то зловещее сквозь зубы, принялась лупить кулаками что было силы.

Сердце у Глеба сжалось под горлом. Он шагнул было вперед, но одна мысль удержала его. "Бог даст, - подумал он. - На том и кончат." И заставил себя остаться на месте.

Евдокия, распаляясь все больше, била уже не глядя, куда придется, замахивалась прямыми руками из-за спины. Волосы ее выбились из-под платка, растрепались. Неслышная сперва за визжащей Лукерьей, начала она тихонько всхлипывать, потом заревела - все громче и громче, забилась уже чуть не в судорогах. Бог знает, когда она угомонилась бы, но тут на площади, никем не замеченный, появился Родион. Быстро протолкавшись в середину круга, он сзади схватил жену за шиворот и, с силой рванув на себя, поднял на ноги.

- Успокойся, - процедил он, обеими руками взял ее за плечи, коротко потряс, приводя в разум, и вытолкал вон из толпы.

Лукерья, крупно дрожа всем телом, осталась лежать на земле. Кузня некоторое время постоял над ней будто в раздумье, потом нагнулся, обхватил ее подмышками, приподнял и поставил на ноги. Толпа вокруг возбужденно гудела. Родион, вернувшийся вскоре без жены, в круг войти отказался, остался в задних рядах.

- Хватит ваньку валять, - злобно крикнул в это время кто-то в толпе; Глебу не видно было, кто именно. - Казнить ее! А ну, несите топор.

И сразу будто прорвало толпу.

- Топор давайте! Казнить ее! Ужо будет знать, как избы палить.

Сразу трое побежали за топором. Глеб понял, что времени терять больше нельзя. Выйдя в середину круга, он встал рядом с Лукерьей и, озираясь, дождался, пока толпа чуть-чуть приутихла.

- Да разве можно так, мужики, - горячо заговорил он. - Вы что же это человека, как свинью, зарезать хотите. Нешто вы не христиане?

Крики, понесшиеся со всех сторон, заставили его умолкнуть ненадолго.

- Отойди, Глеб! Не мешайся! Вот твою избу подпалила б, небось не так запел бы... Нечего языком трепать!

- Мужики, мужики! Подождите! Не кричите вы... Да дайте сказать!.. Грех это большой, грех великий! Сами же вы знаете блаженная она, дитя Божье - что творит, того не может ведать.

На эти слова выбралась из толпы перед Глебом Прасковья маленькая, сгорбленная, с седыми паклями из-под платка старуха с клюкой - зло сверкнула на него снизу вверх колючими глазками.

- Блаженная, говоришь?! - взвизгнула она. - Дитя Божье?! Так это Бог, по-твоему, надоумил ее избу подпалить?! Бог?! Ну-ка, отвечай! Да ты видал ли, Глеб, когда настоящих блаженных-то? Домитиана Салоса? Василису Вшивую? А вот я, так видала. Те не мычат, как Лушка, те с Богом разговаривают, людей насквозь видят, будущее пророчат. Опомнись, Глеб! Окороти язык, не кощунствуй! Бесноватая она, а не блаженная! Злые духи сызмальства ее одолели. И давно я предрекала от нее беду. Не слушали меня. Ну, так и расхлебывайте теперь!

Погрозив клюкою вокруг себя, повернулась и пошла Прасковья сквозь толпу, заковыляла вон с площади.

- Верно говорит! - закричали в толпе. - Бесноватая она и есть! Злого да бесчинного блаженной Бог не внушит.

- Да какая же она бесноватая?! - взмолился Глеб. - Ведь уж двадцать лет, с младенчества, среди вас живет. Как же можно теперь зарубить вот так? Разве горю этим поможешь?!

- А ну, как она еще подожжет - тогда что? Да чего там зря разговаривать с ним - казнить!

- Нечаянно ведь это, селяне! Сами же знаете, что нечаянно. Не подожжет она больше. Да вы посмотрите на нее, - Глеб резко обернулся к Лукерье, глаза их - два Глебова и один Косой встретились.

Столько страдания, столько детского, трепетного испуга прочитал он в них, смотрящих в разные стороны, что содрогнулся. Она не ведала, что грозит ей. Ей было страшно оттого, что так грубо приволокли ее сюда, избили - за что, она не знала. Робко, опасливо улыбнулась она Глебу - будто спрашивала: что творится здесь, зачем все такие злые сегодня?

- Да вы в глаза ей посмотрите! - закричал Глеб, выходя из себя. - Она ж дитя!

Никто не слушал его. Куда бы ни взглянул он, везде встречал озлобленные лица, перекошенные ненавистью рты, угрожающие взмахи рук.

Он увидел топор. Сзади кто-то передал его в середину круга, и Семен Кузня шагнул вперед, чтобы взять его.

Бессильная ярость захлестнула Глеба. В глазах его закружилось. Быстрым движением опередив Семена, он выхватил оружие и, остервенело размахивая им, заорал в наступившей на мгновение тишине:

- Не пущу! Не пущу! Не подходи, ироды!

И тут же сзади кто-то повис у него на шее. Топор выхватили, несколько человек повалили и подмяли его под себя.

Он плохо помнил, как все было дальше. В памяти остались только разрозненные куски. Он помнил, как руки ему заломили за спину, как в какое-то мгновение он оказался лицом к лицу с юродивой, и она пролепетала что-то на птичьем языке. Кто-то сильно ударил его в голову, и потом он увидел себя уже привязанным к березе - чуть в стороне от толпы. Вдруг заметил рядом насмерть перепуганного, плачущего Митьку. Попытался сделать спокойное лицо, спросил: