Творческий путь Михаила Булгакова - Лидия Яновская

Перед ужином Пилата с Афранием лужа затерта. «Красная лужа была затерта, убраны черепки…» Но Пилат ее видит по-прежнему. В час сумерек, когда «тени играют свою игру», он останавливается и начинает «бессмысленно глядеть в мозаику пола, как будто пытаясь прочесть в ней какие-то письмена».

Эта лужа останется с ним навсегда в его фантастическом двухтысячелетием сне среди скал: «У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается невысыхающая черно-красная лужа».

Образ-символ, подобно Саардамскому Плотнику в «Белой гвардии» или елке в «Днях Турбиных». Образ, для которого Булгаков так настойчиво подбирал название «густого красного вина». И аналогии в христианских преданиях искал для него же. Не нашел. У Фаррара, как и у Ренана, «поле крови» связано с именем Иуды, с судьбой Иуды: так называли некий участок земли, поле, будто бы купленное за кровавые сребреники Иуды.

Но для созданного Булгаковым Иуды это подробность была не нужна. Над Иудой в романе Булгакова — над не ведающим, что содеял, молодым красавцем из города Кириафа, одержимым страстью к деньгам, — возмездие совершается и заканчивается в тот самый момент, когда его поражает нож… Может быть, поэтому его лицо через мгновение после смерти представляется смотрящему на него «белым, как мел, и каким-то одухотворенно красивым». «Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешок сандалии». И гремящий соловьями, лунный Гефсиманский сад простирается над ним… С Иудой — всё. Его не будет даже на великом балу у Сатаны.

А кровавая лужа останется у ног Пилата, хотя подтверждения для нее ни у Фаррара, ни у Ренана Булгаков не найдет. Ненавистное бессмертие, совесть, отягченную сознанием непоправимо содеянного, суд и возмездие в самом себе у Булгакова несет Пилат.

В обширных фондах евангелистики Булгаков искал то, что нужно было ему, и брал то, что нужно было ему. Он работал над источниками не как исследователь, а как художник — ища истину образа, а не истину событий… Впрочем, о какой истине событий может идти речь в полной противоречий и неувязок, тысячу раз недостоверной евангельской легенде?

Загадочный Воланд

Так вот, неоконченную рукопись «романа о дьяволе» Булгаков бросил в огонь в начале 1930 года.

Положа руку на сердце — только под давлением внешних бед, в минуту отчаяния? Или еще потому, что в глубине души рукопись не удовлетворяла его — не отвечала тому предчувствию величия и гармонии, тому «гулу» интонации и ритма, которые жили в нем?

В 1931 году Булгаковым начата новая тетрадь — она сохранилась: «Черновики романа, часть I, 1929–1931 год». В ней — новый текст сатирической главы о литераторах «Дело было в Грибоедове». Глава не окончена…

Еще одна тетрадь того же года, следующая. И снова — «Дело было в Грибоедове». Глава опять переписывается. Новые подробности. Фиолетовые чернила. Развивается тот же сатирический роман, сатирическое обозрение, роман о дьяволе.

И вдруг… С чистой страницы, далее — совсем другие чернила, расплывчатые, синие, бумага промокает, писать можно только на одной стороне листа, — в верхнем правом углу запись: «Помоги, Господи, кончить роман. 1931 г.» И — размашисто, стремительно, вдохновенно — три странички набросков, озаглавленных так: «Полет Воланда»… Летящее слово «Полет», летящие штрихи над буквами П и т…

«— Об чем волынка, граждане? — спросил Бегемот и для официальности в слове «граждане» сделал ударение на «да». — Куда это вы скакаете?»

Отдельная реплика: «Кота в Бутырки? Прокурор накрутит вам хвосты». Не исключено, что Бегемоту эта реплика и принадлежит.

Отрывок текста, озаглавленный так: «Свист», — черновой набросок эпизода, который войдет в 31-ю главу («На Воробьевых горах») романа «Мастер и Маргарита».

«…и стая галок поднялась и улетела.

— Это свистнуто, — снисходительно заметил Фагот, — не спорю — свистнуто! Но откровенно говоря, свистнуто неважно.

— Я не музыкант, — отозвался Бегемот и сделал вид, что обиделся.

— Эх, ваше здоровье! — пронзительным тенором обратился Фагот к Воланду, — дозвольте уж мне, старому регенту, свистнуть.

— Вы не возражаете? — вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне.

— Нет, нет, — счастливо вскричала Маргарита, — пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!

— Вам посвящается, — сказал галантный Фагот и предпринял некоторые приготовления. Вытянулся, как резинка, и устроил из пальцев замысловатую фигуру. Я глянул на лица милиционеров, и мне показалось, что им хочется прекратить это дело и уехать.

Затем Фагот вложил фигуру в рот. Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидел. Весь кустарник вывернуло с корнем и унесло. В роще не осталось ни одного листика. Лопнули обе шины в мотоциклетке, и треснул бак. Когда я очнулся, я видел, как сползает берег в реку и в мутной пене плывут (неразб.) лошади. Всадники же сидят на растрескавшейся земле группами.

— Нет, не то, — со вздохом сказал Фагот, осматривая пальцы, — не в голосе я сегодня.

— А вот это уже и лишнее, — сказал Воланд, указывая на землю, и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит, раскинувшись, и из головы у него течет кровь.

— Виноват, мастер, я здесь ни при чем. Это он головой стукнулся об мотоциклетку.

— Ах, ах, бедняжка, ах, — явно лицемерно заговорил весельчак Бегемот, наклоняясь к павшему, — уж не осталась бы супруга вдовою из-за твоего свиста.

— Ну-с, едем!»

Еще фраза: «Нежным голосом завел Фагот: «Черные скалы, мой покой…»

И последняя: «Ты встретишь там Шуберта и светлые утра».

Описания полета Воланда здесь нет. Полет («Ну-с, едем!») только обещан. И сюжетную подробность — попытку схватить Воланда и его спутников в прощальный час (отсюда милиционеры, мотоциклетка, всадники, человек с портфелем) — Булгаков в романе не использует.

Это — набросок. Я бы сказала, музыкальный набросок. Несколько музыкальных фраз к роману «Мастер и Маргарита».

Как слышны здесь интонации будущего романа! Интонации Бегемота и Фагота. Живой и страстный голос Маргариты. (Один из исследователей романа писал: «А в июле 1934 года, размечая главы теперь уже романа, М. Булгаков вводит в сюжет еще одно действующее лицо — Маргариту».[116] Но вот она — в рукописи 1931 года.) И рядом с нею некто очень важный для автора, очень близкий автору — «я»: «…свиста я не услыхал, но я его увидел».

Имени «Мастер» еще нет — «мастером» Фагот называет здесь Воланда. Имя своего героя — «Мастер» — Булгаков найдет лишь в 1934 году, а до тех пор будет называть его в планах романа Фаустом, в тексте романа — поэтом. Но для автора в 1931 году этот персонаж уже существует.

И песня Шуберта «Приют» («Черные скалы…») войдет в роман. Правда, там ее будет петь не тенор Фагота, а напоминающий о Воланде бас («…откуда-то издалека послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: «…скалы, мой приют…» — и Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра»). И «покой» — «Ты встретишь там Шуберта и светлые утра» — Воланд обещает герою уже здесь.

Уже виден абрис Воланда: не одинокий Хромой бес, не искушающий и провоцирующий Мефистофель — булгаковский Воланд, могущественный, равнодушный и снисходительный, в сопровождении своей свиты.

…А над Москвой по-прежнему каждый год, как тысячи лет над тысячами других городов, в мае и июне бушевали грозы. Они волновали Булгакова, чудовищные весенние грозы, тысячи лет поившие суеверие и фантазию, рождавшие страх перед природой и чувство единения с ней. В их восхитительной, пугающей, колдовской силе открывалась нестерпимая глубина, черные кони летели навстречу грозовой туче, и, тесня сатирическую фантасмагорию воображения, подчиняя, поглощая ее, перед писателем вставали образы огромных обобщений — непостижимой красоты женщина, и некто могущественный, как самая смерть, и третий, влекущий как воплощение творчества.

В рукописи романа Булгаков иногда проставлял даты. Одна из них — 21 июня 1935 года — имеет ремарку: «В грозу».

И ночи неистового весеннего полнолуния влекли писателя. В такие ночи, подобно явлению Мастера в зеленоватом платке лунного света, особенно легко приходил Гоголь. Наивно-торжественный, немножко старомодный, невероятно близкий. С его влюбленностью в эти теплые светлые ночи, с его то жутковатой, то смешной чертовщиной южнорусского фольклора. И вечной казалась волшебная майская ночь, в которой пляшут прозрачные русалки. «Всмотритесь в нее: с середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий… А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь!» И не кончалась фантастическая июньская ночь, в которой Хома Брут, замирая от ужаса и непостижимого наслаждения, скакал с загадочным всадником на спине.