Полный курс русской истории: в одной книге - Сергей Соловьев

Шуйские так хитро вели свою политику, что после расправы над заговорщиками никак не пострадали. Однако Борис знал, что все московские простолюдины и купцы на стороне Шуйских. Этим раздором больше всех был обеспокоен митрополит Дионисий, решив примирить обе партии, он призвал к себе Бориса и Шуйских и уговорил их держать между собою мир. Соперники вынуждены были помириться, о чем, выходя из Грановитой палаты, Иван Шуйский и объявил купцам. В ответ купцы сказали ему:

«Помирились вы нашими головами: и вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть».

Ночью же двое из недовольных купцов были схвачены и исчезли в неизвестном направлении. Соловьев отмечает интересную деталь: во времена Грозного значительно усилилась роль простого народа в делах государственных: царь, «враждуя к боярам, поднял значение горожан московских». Прежде такие вольности себе позволяли лишь свободные новгородцы и псковичи, теперь открытое недовольство высказывали москвичи – народ куда как более покорный и спокойный. Однако, хоть Борис и победил, Шуйские не сдавались. Они решили уговорить Федора развестись с сестрой Годунова, от которой у того так все и не было ребенка. Митрополит, к которому обратились за поддержкой, согласился, надеясь таким образом уменьшить влияние Бориса при царе. Но Годунов вовремя узнал о планах противников. В свою очередь он тоже стал уговаривать митрополита не начинать разводного процесса. Дело о неплодности Ирины он повернул так, что будто бы эта невозможность родить наследника была не бедой, а благом для государства: ведь в Угличе жил младший сын Ивана Васильевича, и если у царя будет наследник, то может начаться междоусобная война между дядей и племянником. Митрополит подумал и согласился с Борисом – усобицы он не хотел. Но Борис решил твердо, что с Шуйскими нужно разобраться. Средство к этому было известное – донос. Людей Шуйского научили, что нужно сказать, чтобы их господа оказались в темнице, те так и поступили.

«Вследствие этого в 1587 году Шуйских перехватали; – говорит Соловьев, – князя Ивана Петровича схватили на дороге, когда он ехал в свою суздальскую вотчину; вместе с Шуйскими схватили друзей их, князей Татевых, Урусовых, Колычевых, Бакасывых и других; людей их пытали разными пытками и много крови пролили; пытали крепкими пытками и гостей московских, Феодора Нагая с товарищами, и на пытках они ничего не сказали. По окончании следствия князя Ивана Петровича Шуйского сослали в отчину его, село Лопатничи, с приставом, из Лопатнич отправили на Белоозеро и там удавили; князя Андрея Ивановича Шуйского сослали в село Воскресенское, оттуда – в Каргополь и там удавили; князя Ивана Татева сослали в Астрахань, Крюка-Колычева – в Нижний Новгород, в тюрьму каменную, Бакасывых и других знатных людей разослали по городам, а гостям московским, Феодору Нагаю с шестью товарищами, в Москве на пожаре отсекли головы, других торговых людей заключили в тюрьмы, некоторых разослали по городам на житье».

Сам историк сомневался в полной достоверности этих сведений, однако опала была, поскольку послам, идущим в иностранные государства, наказывалось на вопрос, что случилось с Шуйскими и их людьми, отвечать так:

«Государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованьем, дал в кормленье Псков и с пригородами, с тамгою и кабалами, чего ни одному боярину не давал государь. Братья его, князь Андрей и другие братья, стали пред государем измену делать, неправду, на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, а князь Иван Петрович им потакал, к ним пристал и неправды многие показал пред государем. То не диво в государстве добрых жаловать, а лихих казнить. Государь наш милостив: как сел после отца на своих государствах, ко всем людям свое милосердие и жалованье великое показал; а мужики, надеясь на государскую милость, заворовали было, не в свое дело вступились, к бездельникам пристали; государь велел об этом сыскать, и, которые мужики воры такое безделье учинили, тех пять, или шесть, человек государь велел казнить; а Шуйского князя Андрея сослал в деревню за то, что к бездельникам приставал, а опалы на него никакой не положил; братья же князя Андрея, князь Василий, князь Димитрий, князь Александр и князь Иван, в Москве; а князь Василий Федорович Скопин-Шуйский, тот был на жалованье на Каргополе, и теперь, думаем, в Москве; боярин князь Иван Петрович поехал к себе в отчину новую, в государево данье, на Кинешму: город у него большой на Волге, государь ему пожаловал за псковскую осаду; а мужики, все посадские люди теперь по-старому живут».

А если кто спросит вдруг, почему была осада кремля, так отвечать, что ничего такого не было, никакой осады, да и кто мог осаждать – мужики? Но слыханное ли дело, чтобы мужики осаждали? А ворота потому сторожат, что такое это дело обычное, городское, чтобы сторожа стояли при воротах. Когда послам точно указывается, что говорить, а чего не говорить, историкам сразу ясно, что события развивались ровно наоборот. Впрочем, и западным странам было тоже понятно, что послы не говорят правды.

Расправа с Шуйскими была кровавой, слова об измене добывались под пытками. Царь Федор, который доверял Борису, даже и не подозревал, что делается его именем в его стране. Борису удалось представить ему дела так, что виновниками распри получались митрополит Дионисий и Варлаам, царь с легкостью согласился заточить их в новгородских монастырях, а митрополитом был назначен Иов, верный союзник Бориса. После такой победы над соперниками желающих обвинять Бориса или устранять его от управления страной больше не осталось. Годунов прочно занял высшую должность при царе – он именовался конюшим и главным вельможным боярином, наместником Казанского и Астраханского царства. Иноземные послы знали точно, что по всем государственным делам следует обращаться не к царю, а к его шурину. Иными словами, фактически при Федоре страной управлял Борис, хотя он и не назывался царем.

Летописец, рассказывая о печальной судьбе Бориса, говорил о нем такими словами:

«…Он цвел благолепием, видом и умом всех людей превзошел; муж чудный и сладкоречивый, много устроил он в Русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренять разбои, воровства, корчемства, но не мог искоренить; был он светло душен и милостив и нищелюбив; но в военном деле был неискусен. Цвел он, как финик, листвием добродетели, и если бы терн завистной злобы не помрачал цвета его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться. От клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и поэтому навел на себя негодование чиноначальников всей Русской земли: отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили».

Но это случилось позже: пока Федор был жив, Борис был спокоен за свое будущее.

Забавно, но слабоумие московского государя не помешало, тем не менее, выставить его от Московии претендентом на польский престол. И даже были желающие и в Польше, и в Литве видеть на своем престоле московита, а не шведа. Но посольство не могло ни заплатить денег, которые ждали польские паны, ни обещать соблюдения свобод, что в Польше с Литвой, что и по ту сторону границы, ни показать хотя бы этого будущего короля, а когда зашел вопрос о перемене веры Федором с православной на латинскую, вопрос тут же совсем разладился. На польский трон взошел Сигизмунд, с надеждой присоединения Литвы было покончено. Для Литвы, вероятно, к ее огромному счастью.

Смерть царевича Дмитрия в Угличе (1591 год)

Впрочем, эта карта соединения земель, как мы увидим очень скоро, будет разыгрываться не только со стороны московского государства, но и с противоположной, польской стороны.

Между тем, верша государственные дела, Борис Федорович, конечно, не мог не задумываться о своем будущем. Пока Федор был жив, это будущее было чистым и светлым. При наследнике Федора, если бы он существовал, это будущее тоже было бы спокойным – по крайней мере, до совершеннолетия. Но беда в том, что Федор был слаб здоровьем, сына у него не было, зато подрастал угличский брат от другой матери.

«Димитрий рос при матери и ее родственниках, Нагих, – поясняет Соловьев, – понятно, какие чувства эти опальные Нагие питали к людям, подвергнувшим их опале, с какими чувствами дожидались прекращения своих бедствий, своего изгнания, в каких чувствах к Годунову и к людям ему близким воспитывали ребенка, который не умел скрывать этих чувств. За будущее должен был бояться не один Годунов, за будущее должны были бояться все те люди, которые были обязаны выгодами положения своего Годунову и лишались всего с его падением, а таких людей было очень много; наконец, за будущее должны были бояться те люди, которых судьба хотя и не была тесно соединена с судьбою Годунова, но по совету которых Димитрий подвергся изгнанию, а к этим людям принадлежали все начальнейшие российские вельможи».