Англичанин при Царском Дворе. Духовное паломничество Чарлза Сиднея Гиббса - Кристина Бенаг

Французский посол Палеолог, размышляя о том, «сколько архаичного и отсталого, примитивного и устарелого в социальных и политических учреждениях России», заключил, что Европа оказалась бы в таком же состоянии, если бы там не было «ни Возрождения, ни реформации, ни Французской революции». Он был прав: православному миру повезло, что он избежал таких потрясений. Американский комментатор в журнале The Nation так отозвался о самодержавии: «Это конкретная и видимая опасность для свободного и мирного развития всего мира».

Но несмотря на все эти злопыхательства — разве Николай II был жадным до власти деспотом? Он всем сердцем любил свой народ и искренне желал ему благополучия. Его постоянно бомбардировали советами достичь этого, распахнув двери прогрессивным силам, но он воспринимал их как путь к духовной гибели; он приводил в отчаяние некоторых своих друзей и всех врагов тем, что был непоколебим в своих убеждениях. Он знал, что его подданные были все еще искренне верующими христианами, а не толпой пробудившихся к политической жизни людей, требующих освобождения, какими они представлялись западным либералам и изображенных революционерами в романтических красках. Он был искренно убежден, что они еще не готовы к конституционной форме правления. С тяжелой душой он подписал манифест 1905 года, потому что его коронационная клятва не допускала передачи персональной ответственности в чужие руки, и Основные Законы не предусматривали передачу монархом своих прав выборному органу.

Кроме того, перед Россией стояли такие серьезные проблемы, с которыми не сталкивались западные государства. Возникавший средний класс был слишком молод и немногочислен, чтобы вести страну к представительной демократии, а ее население состояло из такого множества различных этнических и культурных групп, что было невозможно обозначить «русский народ» или «русскую культуру». Единственным объединяющим началом была символическая, священная власть Царя.

По воле судьбы Николай II оказался в этой роли в бурную эпоху, но он полагал, что такова Божья воля. Он был готов к страданиям и славе, особенно к страданиям. Он часто напоминал своим друзьям и министрам, что родился в день Иова Многострадального. В беседе со Столыпиным он заявил: «Поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но я не получу моей награды здесь, на земле…» По словам Пейрса, «твердая фаталистическая убежденность Николая II в своей миссии Помазанника Божия заставила его верить, что он прежде всего жертва, страдалец за свой народ».

Как сообщила А. А. Вырубова, при встрече с французским послом Государь сказал: «„Быть может, необходима искупительная жертва для спасения России. Я буду этой жертвой. Да свершится воля Божья!“ Говоря нам эти слова, он был очень бледен; но лицо его выражало полную покорность, — добавила она».

Одной из сложнейших проблем, стоявших на повестке дня, был вопрос о земле. Все об этом знали, но как было к ней приступить? Крестьяне требовали земли, но нельзя было позволить, чтобы они захватывали ее. Землевладельцам следовало компенсировать стоимость земли, и эту трудную, деликатную задачу надо было решить надлежащим порядком.

Эти острые проблемы постоянно висели в напряженной атмосфере, созданной враждебными правительству политическими партиями и революционными террористами, которые так и не отказались от пути насилия и убийств. Когда в 1914 году разразилась война, требовавшая всех сил и ресурсов страны, Николай II объявил о своем намерении даровать конституцию и продолжить земельную реформу, но настаивал на том, чтобы досконально разработать эти вопросы после разгрома немцев. Поскольку Царь был предан до того, как это произошло, мы никогда не узнаем, каким могло бы стать будущее России.

Многие историки пришли к выводу, что Николай II был неудачным правителем в неудачное время, но те, кто утверждает подобное, не принимают во внимание подлинную личность Государя. Его обычно осуждают вовсе не за недостатки, как руководителя. Многие называют его человеком недалеким, в то время как он был очень умен и тотчас схватывал суть проблем, с которыми к нему обращались. Он свободно говорил на французском, немецком, английском и русском языках и обладал исключительной памятью. Политиканом он не был, потому что получил образование скорее военного, чем государственного мужа, однако добросовестно старался понять трудности, встававшие перед ним, читал каждый доклад, представленный ему министрами, и подчас должен был преодолевать себя, принимая то или иное решение. Его нежелание проводить «прогрессивную» политику рассматривалось как косность и вызывало гнев враждебных сил, быстро приобретавших значение.

Удивительное самообладание Николая II, которое так часто отмечали, досталось ему нелегко, поскольку он был подвержен приступам страха. В августе 1896 года он писал матери: «У меня случился один из нервных срывов, который напомнил мне о прежних днях, когда они случались со мной перед каждым смотром. Я побледнел и задрожал всем телом. После того как четыре батальона и Артиллерия выпили [за] мое здоровье, я почувствовал себя лучше и попытался выглядеть веселым, в особенности когда беседовал с господами офицерами после завтрака». Он признается, что подобное случилось с ним в Париже во время государственного визита во Францию. Однако его неизменное спокойствие, которое стало свойственно ему, зачастую рассматривали как слабость или нерешительность те люди, которые ожидали от Царя цветистости речи, самоуверенности и даже гнева.

Лили Ден пишет в своих мемуарах: «Его [Государя] обвиняют в слабоволии, — проговорила она [Императрица] с горечью — Как же плохо люди знают своего монарха. Он самый сильный, а не самый слабый. Уверяю вас, Лили, какого громадного напряжения воли стоит ему подавлять в себе вспышки гнева, присущие всем Романовым. Он преодолел непреодолимое — научился владеть собой, — и за это его называют слабовольным. Люди забывают, что самый великий победитель — это тот, кто побеждает самого себя». Это самообладание сослужило ему добрую службу в трудные военные годы и минуты отречения, способные сломить любого; оно поддерживало его близких в мрачные дни заточения.

«Быть счастливым в своем доме, — сказал Сэмюель Джонсон, — это цель всех человеческих усилий», но даже счастливая семейная жизнь Николая II являлась предметом насмешек в надменных кругах петербургского света. И все же сила любви к семье и сила веры видны в каждом рассказе о добром настроении членов Семьи, не изменявшем им в те долгие месяцы, когда они жили в тесноте, встречая одни монотонные сутки за другими.

Даже набожность Царя и его семьи подвергалась осмеянию, хотя она была глубокой и искренней и являлась источником всех их других добродетелей. Возможно, Государь слишком верил, что сила добра победит в мире, и не сразу замечал зло даже во врагах, однако, как он часто объяснял, это мало его тревожило, потому что он предал себя и свой