Пепел - Стефан Жеромский

Через пустой уже зал, освещенный одинокой свечой в фонаре, Рафал с пылающей головой поздно ночью ушел вместе со всеми остальными из театра. Он плелся по уличной грязи, громко крича, как и другие. Вдруг он увидел впереди в непроглядной тьме два фонаря приближающегося экипажа. Кучер грубо кричал с козел, требуя чтобы гуляки посторонились. В ту же минуту в свете правого фонаря Рафал увидел на оси колеса забрызганные грязью сапоги с элегантными желтыми отворотами. Над головами компании раздался грубый окрик ротмистра, и перепуганный кучер с воплем грохнулся с козел в лужу. Ноги в сапогах с отворотами очутились на месте ног кучера. Лошади, подхлестнутые сильным ударом кнута, рванулись вперед, как бешеные, и карета понеслась в переулок. С минуту слышались отчаянные крики сидевших в ней женщин.

Кто-то крикнул вдогонку:

– Ничего с вами, бабы, не случится! Ротмистр отвезет вас куда следует вдвое скорее, чем эта скотина…

Улицы были совершенно пусты и темны, как пещеры. Для ватаги, шедшей до сих пор спокойно, приключение с кучером послужило как бы сигналом к действию. Всех охватило настоящее исступление. Рафал слышал удары тростей, обрушивавшиеся на голову и спину кучера, и хохотал, слыша его крики. Когда кучер вырвался из рук скандалистов, удары тростей обрушились на стены домов, двери магазинов, чугунные решетки садов. Не проходило минуты, как стекло, до сих пор безобидно дремавшее в ночной темноте, разлетаясь вдребезги, издавало девический пронзительный визг. В воздухе свистели сорванные со стен жестяные вывески, гудели плотно запертые ворота, в которые гуляки стучали кулаками, палками и каблуками. Кто-то высек огонь, и с минуту Рафал любовался четырьмя своими новыми товарищами, из которых двое стояли на балконе второго этажа узкого каменного дома. Они взобрались туда по чугунной решетке, окружавшей соседний садик. Двое других стояли еще на верхушке ограды, перегнувшись на улицу. Общими усилиями они срывали со стены вывеску, прикрепленную к железной полосе над запертой дверью лавки. Несколько пар сильных рук дергали эту полосу. Обломки кирпичей сыпались в глаза… Одновременно слышался треск выламываемой двери и оглушительный звон медных тарелок, сброшенных с железного стержня над входом в цирюльню, на которых кто-то вызванивал марш. Тут и там в окнах стал появляться свет. Испуганные белые фигуры сновали за выбитыми окнами.

Еще только половина улицы подверглась подобной обработке, как вдруг в ближнем переулке послышались мерные шаги. Потайной фонарь, точно молния, метнул в темноту внезапный сноп света.

– Zybenknopf'bi![298] – рявкнул приятель Рафала, владелец олесницкой псарни.

– А, прохвосты, вы тут!

– Бей немчуру!

– Hab Acht![299] – раздался в темноте спокойный голос.

Пьяная ватага сбилась в кучу. Когда новый пучок света от фонаря прорезал глубокую тьму, Рафал увидел сильные руки, державшие, как знамя, вырванную железную полосу с вывеской. Через минуту в воздухе лязгнула жесть, раздался свист железной полосы и отрывистый рев. За ним второй, третий. Патрульные выхватили шашки и стали рубить сплеча, без разбору. Анизетка, Бурштынек, Шпиц, Шпилька и вся ватага ринулась на них с тростями и поднятыми с земли камнями. Вскоре железная полоса в руках силача из Олесницы перетянула чашу весов на сторону собутыльников. Патруль дрогнул и бросился отступать, крадучись под стенами домов. Послышались свистки, немцы начали звать на помощь, раздались стоны и проклятия.

– В кучу! – кричал кто-то.

– В кучу, господа! – командовал случайный предводитель.

– Беритесь за руки – и назад!

– Нас окружат, назад! – кричали все.

У Рафала не было в руках ничего, даже тросточки. Тем не менее он шел вперед, вытянув руки, поминутно сжимая руками тьму. Все в нем кипело от гнева, он рвался в бой. Шаря в темноте, он ухватился за тоненькое деревце, привязанное к высокому толстому колу. В мгновение ока этот кол замелькал в воздухе, описывая широкие круги. Острие его ткнулось в конце концов в живое тело.

Тут Ольбромский принялся крушить врага по-сандомирски. Солдат, с которым он дрался, двинул его раз-другой шашкой и рассек ему в кровь шею и руку. Это взбесило Рафала еще больше. Коварными ударами нащупав хорошенько врага, Рафал саданул его сверху по голове и сразу обезоружил. Пруссак упал на землю. Тогда победитель нащупал его голыми руками и стал бить в зубы. Когда тот лежал уже без чувств, Рафал потащил его за собой по грязи, бормоча что-то под нос.

По приказу предводителя кучка храбрых собутыльников стала ускоренным маршем отступать в конец улицы. Заметив, что противник отступает, патрульные двинулись вперед, освещая себе путь фонарями, поднимая с земли избитых и приводя в чувство тех, кто потерял сознание.

Тем временем Бляха, сомкнув ряды, уходила быстрым шагом. Дойдя до площади, на которую выходило несколько улиц, все поспешили разойтись в разные стороны, чтобы обмануть погоню. Рафал отрезвел и кое-как разыскал Яржимского. Взявшись за руки, они вместе с несколькими другими товарищами быстрым шагом пошли по боковым улицам, переулкам и проходным дворам. Остановились они только тогда, когда дошли до безопасного убежища. Нашли они его в известных Яржимскому волшебных садах ассирийской Милитты.

Gnosis[300]

На следующий день Рафал проснулся очень поздно в какой-то темной комнате. Это была спальня Яржимского, который храпел рядом на диване. Рафал с неописуемым изумлением принялся считать время и заметил, что окна комнатки не закрыты ставнями. Значит, это был вечер следующего дня. В соседних комнатах слышны были голоса картежников. Ольбромский лежал на постели, закрыв глаза, проникнутый таким отвращением к самому себе, что с глубочайшей благодарностью встретил бы палача и его предложение прогуляться на эшафот, лишь бы только с завязанными глазами. Он физически не мог перенести воспоминания о вчерашнем дне, особенно о ночи. Он старался спрятать от них голову, повернуться к чему-нибудь более светлому, но всюду во мраке светилась чудовищная, ехидно смеющаяся, заплывшая цинизмом нагая плоть вчерашнего дня. Миллиардами жал вонзалась в грудь бессильная досада, как ночью комары на болоте. Невозможно было ни отогнать их, ни заметить. Только жала оставались в теле, и слышалось тихое, бессмысленное, противное жужжание.

Рафал тут же решил, что надо уйти из этой квартиры. Он нашел в темноте свой костюм и оделся, затем накинул пальто и вышел из комнаты. В кармане Рафал нащупал еще несколько дукатов. Один из них он сунул лакею, который попался ему в прихожей, и велел проводить себя до дворца князя Гинтулта. Рафал был уверен, что во дворец его больше не впустят, и все же направился туда.

«Если, – думал он, – князь не захочет меня больше видеть, ну, тогда другое дело… Тогда поищу какую-нибудь гостиницу, заезжий двор…»

Рафал во что бы то ни стало хотел провести эту ночь в одиночестве, не слышать рядом храпа Яржимского. Ему совершенно не важно было, что он будет делать потом; он думал только о настоящей минуте, о том, чтобы сорвать сорочку Деяниры.[301] Когда он дошел, наконец, до дверей дворца и позвонил, все это ему показалось так глупо, что он приказал слуге Яржимского подождать. Он был уверен, что ему без всяких разговоров предложат убраться оттуда. Меж тем старый Лукаш открыл ему дверь с обычным смиренным и учтивым поклоном и проводил в комнаты, жестами выражая свое благожелательное к нему отношение.

В комнате, где Рафал провел первую ночь, было тепло. Слуга зажег две восковые свечи и тихо удалился. Рафал растрогался и почувствовал к Лукашу глубокую благодарность. Он был, наконец, один в тихом надежном убежище. Поскорее раздевшись, он зарылся в постель и собирался уже погасить свечу, когда дверь снова тихо отворилась и Лукаш принес на подносе большой стакан с каким-то напитком. Сохраняя на лице мягкое и торжественное выражение, старик поставил поднос на столик рядом с кроватью и удалился с поклоном. Рафал попробовал напиток и нашел его превосходным. Он выпил весь стакан до дна.

Но как только Рафал погасил свечу, он почувствовал опять непреодолимое отвращение. Это не были воспоминания, которые были упоительны и все еще держали его в своей власти, это не были и укоры совести, а только нестерпимое, мерзкое ощущение зла.

Рафал закрыл глаза и начал думать о другом, он строил планы будущего, снова нервно играл в карты, совершал в мыслях героические нападения в толпе первоклассных франтов, как вдруг он увидел на своей груди отвратительную голову. Это было само зло, во всем своем отвратительном естестве. Нечто похожее на осьминога, чудовищное, бесформенное, холодное, ослизлое, сжимающее его своими костистыми щупальцами. Он не мог ни оттолкнуть его, ни оторвать от груди. Холодный пот выступил у Рафала на лбу, голова налилась свинцом, а на душу легло загадочное пятно, которого ничто не в силах было смыть. Когда тяжелый сон сомкнул его веки, ему все еще давило грудь. Осьминог превратился в труп женщины, в раздувшееся, опухшее, ослизлое и липкое тело утопленницы. Страшный труп толстыми руками обвил шею спящего, изгнившие глаза впились в его сон, и давно разложившиеся губы приникли к его губам. Он слышал в тайнике души мерзкий любовный шепот…