«С Богом, верой и штыком!» Отечественная война 1812 года в мемуарах, документах и художественных произведениях - Сборник

На другой день после сего чудесного события, в котором королевская гордость спасала свою спину от нагайского удара казака, Беннигсен, Милорадович, Ермолов и вся высшая знать со своими адъютантами и штабами выехали за несколько верст вперед к аванпостам и дали знать Мюрату, что поезд сей послан от фельдмаршала к нему с извинением за нечаянно постигшую его тревогу. Вследствие сего Неаполитанский король, окруженный своей разновидной и разноцветной свитой, выехал к нам навстречу. Съехавшись, они переговаривались около полутора часов. В них, по передаче Милорадовичем отзыва фельдмаршала, французская сторона объясняла свое неудовольствие за нарушение будто бы перемирия (которого, однако, не было), постоянное пленение их фуражиров, за действия наших партизан и проч. Наши ответы были уклончивы и насмешливы, потому что мы уверены были в превосходстве наших сил и в ежедневном ослаблении неприятеля. Конец разговоров этих не только не удовлетворил неприятеля, но и возобновил между обеими сторонами вражду, что скоро потом и выразилось на самом деле. Разъехались – и наша армия, усиленная, устроенная и довольствуясь большими запасами, немедленно стала готовиться к наступательным действиям, которых так давно с нетерпением ожидали, а Наполеон с едва отдохнувшими войсками, томившимися голодом и нуждами, почти без кавалерии и с худой артиллерией готовился уже оставить Москву и сблизиться со своими сообщениями.

В самом начале октября заговорили в главной квартире о наступлении, но Кутузов все ожидал большего ослабления неприятеля, происходящего от ежедневно увеличивающихся нужд его и потерь. Наконец 5 октября сделана была боевая диспозиция по проекту Толя. 6-го назначено было нападение на французский авангард, для чего посланы были в обход с нашего правого фланга несколько корпусов и впереди них гр[аф] Орлов-Денисов с казаками. Движение это поручено было Беннигсену, но разные интриги, которых всегда и повсюду бывает много, повредили сему предприятию и делу. Произошло опоздание в марше гр[афа] Остермана, невыполнение в точности диспозиции некоторыми дивизионными начальниками, отчего обходящие войска много опоздали. Гр[аф] же Орлов-Денисов, атаковав своевременно, не был поддержан и потому не мог нанести неприятелю ожидаемого вреда, однако взял у него много пленных и пушек и внезапностью своего движения привел весь лагерь его в смятение. С фронта командовал сам Кутузов и повел нас ночью на 6 октября, так что мы пришли к рассвету с возможной тишиной и молчанием к неприятельской позиции, которая была уже оставлена, и французы, бросив ее, поспешно отступали, чтоб не сказать бежали. Таким образом, неприятель был совершенно сбит со всех частей своей позиции, много взято у него пленных, много пушек, обоз; досталась нам вся главная квартира его, где мы нашли в королевской кухне на вертеле кошек, приготовленных к обеду его и начальников.

Н. Митаревский

Воспоминания о войне 1812 года

Погода все время стояла хорошая, лошади поправлялись, к армии подходили подкрепления. Всегда была веселая и приятная компания. Расхаживали по бивуакам, так как везде были знакомые. Не было повода кому-либо завидовать, потому что все, от старшего до младшего, от богатого до бедного, были в одинаковом положении, с небольшими исключениями. Несмотря на все это, начали скучать и говорить: «Что ж это мы стоим здесь, на одном месте, а французы прохлаждаются в Москве? Пора бы их побеспокоить!» Особенно Мюрат со своим авангардом был как бельмо на глазу. За несколько дней до движения против него говорили: «Не только Мюрата можно разбить, но и всех французов, что с ним, забрать живьем. Видно, наш старик фельдмаршал задремал». На это возражали: «Фельдмаршал не дремлет, а не хочет будить французов и выжидает, пока сами проснутся. Мы поправляемся, а французы слабеют». Хотя это была и правда, но она не совсем успокаивала умы.

Наконец 5 октября приказано было готовиться к выступлению против французов. Сами ли главнокомандующие додумались или до них дошли слухи об общем желании, было неизвестно, но только все чрезвычайно обрадовались. Нога моя почти поправилась, отзывалась боль немного в колене; я еще немного прихрамывал, однако решился идти вместе с ротой. Большого дела, как под Бородином, не ожидали. Полагали, что у Мюрата тысяч около 40, а это считали за ничто и шли как на верную добычу. Взяли для лошадей на лафеты фуража, а людям велели взять сухарей и заготовить говядины.

Вечером тронулись в поход. Нашему корпусу со всей артиллерией пришлось переходить через речку по мосту, устроенному на правой стороне Тарутина, и так как мост был дурно устроен, то артиллерия переправилась с затруднением. У меня, например, провалился ящик; на этот случай выехал генерал Капцевич и тут же распушил меня. Когда перешли мост и двинулись вперед, то приказано было соблюдать тишину и не высекать огня для трубок. Приблизившись к своим ведетам[65], остановились подле леска, находившегося в правой стороне от нас. Лошадям задали корму, люди поели и расположились ночевать. Пехотные составили ружья в козлы, полегли как шли, в колоннах, один подле другого; мы тоже расположились как попало. Погода была хорошая, но холодноватая, особенно к утру, и мы порядочно продрогли.

Как только начало рассветать, послышались в отдаленности, правее от нас, пушечные выстрелы. Мы поднялись и построились: пехота в колонны, а артиллерия сбоку колонн. Псковский и Московский полки находились во главе колонны, а я со своими четырьмя орудиями – при последнем. Простояли в таком виде довольно долго. Когда выстрелы с правой стороны начали приближаться, тогда мы тронулись вперед. В стороне, откуда раздавались выстрелы, за лесом, мы ничего не видели, а с левой стороны, по открытому ровному месту, видны были еще две наши большие колонны. Эти колонны и наша двигались вперед, как будто равнялись. Мы проходили место между французскими и нашими ведетами, куда никто не заходил. Так как там, при вступлении еще нашем под Тарутино, была стычка, то валялось несколько неубранных, распухших и почерневших трупов, в мундирах, больше французских; валялись ружья, кавалерийские каски и сабли. Одну саблю без ножен я поднял, рассматривал ее и махал ею; только что хотел я бросить ее, как попались мне ножны; я примерил их к сабле, и они как раз пришлись по ней; я приказал привязать эту саблю к орудию; она и теперь хранится у меня. Подошли мы к какому-то ручью. Пехота перешла через него без затруднения, но с артиллерией переходить было трудно, потому что берега и самый ручей были топки, а подъем на другой берег довольно крут. Отвязали фашины[66], которые возили по две при каждом ящике, исправили с помощью их переправу и, хотя с затруднением, переправились. Пушечные выстрелы отдалялись от нас. Выбравшись на возвышенность, мы увидели дым от выстрелов. Сойдясь со своей пехотой, остановились в прежнем порядке.