ЗАПИСКИ Д’АРШИАКА МОСКВА - ЛЕОНИД ГРОССМАН

274

В придачу еще заключительный отказ вести какие бы то ни было переговоры о предстоящем требовал решительного возражения. Дело было слишком серьезным, и поэт должен был отвечать за все свои слова и поступки. Мне говорили потом, что герой одной из его поэм, петербургский денди, оскорбив своего друга, приезжает прямо на дуэль, без предварительных переговоров, привезя в качестве секунданта своего камердинера и в придачу еще проспав назначенный час.

Если таковы были «русские обычаи», которые хотел применить в этом деле поэт с целью выражения своего презрения к противнику, я его, во всяком случае, к этому не допустил. В ответ на его записку я немедленно же призвал его к порядку.

Милостивый государь!

Покусившись на жизнь барона Жоржа де Геккерна, вы обязаны дать ему удовлетворение. Вы сами должны достать себе секунданта. Не может быть и речи о том, чтоб его вам доставили.

Готовый со своей стороны явиться на место встречи, барон Жорж де Геккерн торопит вас подчиниться правилам. Всякое промедление будет рассматриваться им как отказ в удовлетворении, которое ему должны дать, и как попытка огласкою этого дела помешать его окончанию.

Свидание между секундантами, необходимое перед встречей, становится, если вы снова откажете в нем, одним из условий барона Жоржа де Геккерна; вы мне сказали вчера и написали сегодня, что вы их принимаете целиком.

Примите, милостивый государь, уверение в моем совершенном уважении.

Виконт д'Аршиак.

Спокойствие моей записки, ее безупречная вежливость, при внутренней решительности тона, а главное, обращение к чести Пушкина, обязанного дать удовлетворение оскорбленному им лицу и выполнить данное им слово, возымели свое действие. Я знал, что чуткость поэта к вопросам чести возобладает над его раздражением и озлобленностью.

Я не ошибся. Около часу дня мне доложили о приезде Пушкина.

X

Он вошел в мой кабинет в сопровождении незнакомого мне военного инженера с черной перевязью на руке.

«Слава богу, – подумал я, – очевидно, с егерем д'Антеса дело покончено».

– Позвольте вам представить, виконт, моего друга полковника Данзаса, – с полной учтивостью обратился ко мне Пушкин.

Он был вообще в спокойном и приветливом настроении. От раздражения утренней записки не осталось и следа. Он, видимо, успокоился тем, что нашел наконец секунданта, что трудная задача была выполнена и наступало столь желанное разрешение чрезмерно запутавшихся отношений.

Этот тон спокойной бодрости почти ни разу не изменял ему в продолжение всего нашего объяснения. Я всячески остерегался нарушить его возражениями или спором.

– Разрешите ввести моего друга в сущность дела, – обратился ко мне Пушкин.

И с большим спокойствием, тоном простого доклада о постороннем деле, видимо сильно сдерживая себя, он изложил весь ход событий, приведших от анонимных пасквилей в ноябре к его вчерашнему письму барону Геккерну.

– Этим я хочу положить конец создавшемуся положению вещей, – заявил он. – Для ясности дела мне необходимо прочесть это письмо.

Когда он закончил чтение, с трудом сдерживая волнение и даже слегка побледнев, я постарался разрядить нарастающее раздражение поэта и в то же время ответить на прозвучавшие обвинения.

– Полагая, что единственное разрешение вопроса в настоящей стадии этого дела – поединок, мы считаем все же, что письмо это не вызвано никакими реальными основаниями, – объяснил я, обращаясь к Данзасу, – и честь господина Пушкина не была задета ни бароном Геккерном, ни его сыном.

– Вы знаете, виконт, – возразил мне Пушкин, снова вполне овладев собою, – есть два вида обманутых мужей: подлинные и ставшие таковыми по милости света. Первые умеют себя держать, положение вто-

276

рых – затруднительнее. Я, виконт, принадлежу к последним.

– Неужели мнение публики имеет для вас значение, раз вы сами уверены в его безосновательности?

Пушкин с глубоким убеждением произнес:

– Мое имя принадлежит всей стране, и я хочу, чтоб оно осталось незапятнанным везде, где его знают.

– Именно потому вам следовало воздержаться от обвинения лиц, не посягавших на вашу честь…

– Поверьте, что за три месяца я впервые почувствовал себя спокойным только вчера, когда отправил это письмо.

Предварительные объяснения были закончены.

– Итак, вот мой секундант, – указал Пушкин на инженерного полковника.

– Вы согласны принять на себя обязанности свидетеля в дуэли господина барона Жоржа де Геккерна с господином Пушкиным? – спросил я инженера.

После его утвердительного ответа Пушкин встал.

– Прошу только, чтоб дело закончилось непременно сегодня же, – заявил он, прощаясь.

– Таково и наше условие, – отвечал я. Мы остались вдвоем с Данзасом.

– Итак, полковник, – предложил я, – приступим к выработке условий сегодняшнего поединка.

И, достав бумагу, я пригласил его к письменному столу.

Данзас не только носит погоны, как многие инженеры, он действительно боевой военный. В последнюю турецкую войну, при наведении понтонов, он был серьезно ранен в левое плечо. Правила офицерской чести и дуэльные обычаи превосходно знакомы ему. Мне оставалось только одобрить выбор Пушкина.

В последовавших переговорах определилось наше различное отношение к предстоящему делу. Данзас, видимо, считал своим долгом не усугублять опасности дуэли и, сохраняя полное достоинство, высказывался за менее строгие условия. Я вынужден был решительно изменить свое ноябрьское миролюбие. Исходя из тяжести нанесенного оскорбления, я настаивал, согласно указаниям Жоржа, на строгих формах.

– Прежде всего разрешите узнать, – начал Данзас, – нет ли возможности окончить дело миром?

Я решительно отклонил это предложение, сославшись на чрезмерную тяжесть оскорблений, только что зачитанных Пушкиным.

– После этого, – заключил я, – возможен один только исход – поединок. Должен прибавить, что мой доверитель требует, чтоб условия его были самые строгие.

– Этого требует и Пушкин. Но я предложил бы все же ограничиться одним обменом выстрелов, – продолжал Данзас.

– Тяжесть нанесенного оскорбления это исключает, полковник. Мы считаем, что противники должны биться до первой крови.

– Я думаю, мы можем это не вносить в условия дуэли, а только соответственно определить расстояния и общие правила борьбы.

– Вы правы. Итак, предлагаю десять шагов.

– Между барьерами. Но от каждого барьера по пяти шагов в поле на продвижение противников и для выстрела на ходу.

– Принимаю. Но в случае безрезультатности первого обмена выстрелами поединок возобновляется на прежних условиях.

278

В половине третьего мы закончили наше совещание и проредактировали в двух экземплярах правила предстоящего боя.

По моему настоянию было решено не допускать никаких переговоров между противниками.

– Но в случае малейшей возможности к примирению, – добавил Данзас, – секунданты смогут объясниться за своих доверителей.

Я не возражал. Место дуэли я предоставил назначить секунданту Пушкина. Мы условились встретиться через полтора часа на Черной речке у Комендантской дачи, в местах моих беспечных летних прогулок. Необходимо было запастись пистолетами, не бывшими в употреблении ни у одного из противников. Я показал приобретенные мною для д'Антеса в ноябре, но все время хранившиеся у меня совершенно не обстрелянные превосходные дуэльные пистолеты. По верхней грани стволов змеилась золотая подпись: «Ле-Паж, оружейник короля». Они были куплены мною в известном оружейном магазине Куракина на Невском.

Данзас, осмотрев оружие и убедившись, что оно действительно еще не дало ни одного выстрела, не возражал против использования его.

Он не без задумчивости опускал оружие в малиновый бархат футляра.

– Итак, жизнь Пушкина в одной из этих блестящих игрушек…

– Мы сделали все, чтоб избежать этого.

– Да, жребий брошен, рассуждать поздно. Итак, в четыре часа на Коломяжском шоссе.

И, взмахнув черным плюмажем своей офицерской шляпы, Данзас оставил меня. Я поторопился к Геккернам.

XI

Ознакомившись с условиями дуэли, посланник нашел их чрезмерно суровыми. Д'Антес, напротив, признал их вполне соответствующими обстоятельствам дела. «Стреляются и на пяти шагах», – заметил он.

Барон поинтересовался подробностями последней беседы с Пушкиным. Я рассказал о поразившем меня спокойствии нашего противника и мирном состоянии его духа во время утренней беседы. Я высказал сложившее-

ся у меня соображение: в случае миролюбивого отношения Пушкина щадить и беречь его жизнь. Не добиваться непременно «первой крови», считать возможным и выстрел в воздух.