Hermanas - Тургрим Эгген

— Думаю, тебе не хочется перемен, — сказал я. — Ты просто хочешь переехать в США, завести красивую машину и шикарный дом с бассейном.

— Да? И ты считаешь, что я выбрала самый легкий способ достичь этого?

Я усмехнулся в ответ:

— Нет, в последнее время ты стала спотыкаться.

— Посмотри вокруг, Рауль. Просто посмотри, как мы живем. Это трущоба. Невозможно жить в таких условиях. Дом вот-вот развалится. Здесь плесень, гниль, клопы и все прочие прелести, какие только можно себе представить, а соседи выбрасывают свое дерьмо в окна. Здесь почти невозможно вымыться или постирать одежду. В подвале полно крыс. И здесь мы будем жить с маленьким ребенком? Чудо, если она не заболеет чем-нибудь серьезным. Я даже не могу покатать ее по улице, потому что какой-то говнюк украл нашу коляску. Моя одежда расползается по швам, а новую добыть невозможно. Поэтому назвать меня авантюристкой было с твоей стороны большим преувеличением. Ты все упрощаешь.

Миранда плакала. Ей хотелось высказать столько всего сразу: разочарование по поводу Мариэля, бессонные ночи, разбитые надежды на лучшую, более благополучную жизнь.

— Иногда, — продолжала она, — мне кажется, что ты ничего этого не видишь. Что для тебя это слишком обыденно. Ты витаешь в облаках, живешь в абстрактном мире патетического героизма и идеализма. Конечно, когда ты не пьян.

— Ты не любишь меня, Миранда.

— Да, я знала, что ты это скажешь. Думаешь, это имеет какое-нибудь отношение к делу?

— Конечно. Это самое важное.

— Да. Но я люблю тебя. Хотя это не означает, что я должна любить ту жизнь, которую мы ведем. Ее я не люблю. Было бы нечестным делать вид, что мне все нравится.

— Миранда, я не могу дать тебе ту жизнь, о которой ты мечтаешь. Может быть, никогда не смогу.

— Сейчас я не прошу о многом. Я прошу тебя постараться избежать ареста. Это что, слишком много?

— Нет, — вынужден был признать я.

— А все остальные проблемы мы будем решать постепенно. Я думала, не переехать ли нам обратно к папе. У него есть для нас место. Там нам было бы намного лучше.

В данный момент вряд ли он примет нас, подумалось мне. Но воспротивился я самой идее этого предложения — меня заклеймили болваном, который не в состоянии позаботиться о своей семье.

— Будет лучше, Миранда. Подожди и увидишь. Когда выйдет следующая книга… мы будем путешествовать, поедем в другие страны, и я подам заявку на улучшение жилищных условий. Ты права: мы не можем допустить, чтобы Ирис росла здесь. Но все-таки мы живем в стране, которая ценит своих писателей. Как, по-твоему, живут поэты, например, в США? Здесь же писать — это привилегия.

— Ты так таинственно говоришь о своей книге, Рауль. Когда же она наконец выйдет?

Да кто ж знает? Я начал рассказывать о том, что, по-моему, предстояло доделать, но тут проснулась Ирис, голодная как волк. Она выла, будто была при смерти. Миранда стала укачивать ее на руках, а я бросился к плите греть воду и готовить бутылочку. Вот повезло, подумал я.

19

Стихи, изготовленные вручную

Наступило время встать на путь исправления. Я отдалился от своих проблематичных в политическом отношении друзей и отказался от всех проектов, которые могли вызвать скандал. Только сделал это слишком поздно. Я никак не мог остановить те механизмы, которые уже были запущены. Например, дело де Маркоса.

О деле Орландо де Маркоса много говорили летом 1980-го. Я не был знаком с де Маркосом лично, но читал его статьи, в которых он критиковал поведение властей во время посольского кризиса и исхода из Мариэля. Поначалу их публиковали, кроме прочего, в газете «Хувентуд ребельде». Что интересно: де Маркос не был обычным критиком системы, дружественно настроенным по отношению к США. Напротив, он был ярым коммунистом. Он считал, что государство слишком легко позволило антисоциальным элементам бежать с острова и кризис был разрешен так неумело, что это нанесло вред международному авторитету государства.

Но когда де Маркос стал воспроизводить беседы, состоявшиеся между кубинскими партийными лидерами — в том числе самим Фиделем Кастро — и экстремистски настроенными представителями эмигрантских кругов Майами, это было уже чересчур. Ведь речь шла о gusanos с тремя звездами на погонах, такими как Наполеон Вилабоа, ветеран «Бригады 2506», который сидел в кубинской тюрьме с момента неудавшейся попытки интервенции. Почему, вопрошал де Маркос, властям потребовалось вести беседы с такими личностями? Разве это не было предательством революционных идеалов?

Конечно, это не напечатали. Но Орландо де Маркос умудрился опубликовать свою версию событий за границей, для начала — в мексиканском журнале новостей. И когда об этом стали говорить в Гаване, его арестовали, обвинили в шпионаже и, кроме того, в преступлении, предусмотренном статьей 115 Уголовного кодекса: «Распространение ложной информации с целью нанести ущерб миру во всем мире», и в срочном порядке за закрытыми дверьми приговорили к десяти годам тюрьмы.

В конце лета я был среди тех, кто подписал воззвание, выражающее протест против того, как обошлись с Орландо де Маркосом, и содержащее требование его немедленного освобождения. Воззвание подписало уже несколько сотен человек, поэтому я считал, что ничем не рискую. Не могли же они арестовать всех нас сразу.

Люди вроде меня, сами не подозревая, были участниками бюрократической игры, больше всего напоминающей «Бинго». Управление государственной безопасности вступало в игру только после того, как было собрано пухлое досье на человека. Вполне возможно, что каждая графа анкеты была заполнена — скажем, объект Эскалера сначала отличился тем-то и тем-то (например, рыбным шоу на заседании СПДИК), затем вызвал то-то и то-то (жалобу на нарушение порядка от председателя КЗР Тибурон), был замечен в связях с таким-то и таким-то (диссидентом Энрике Валермосой, например), а потом еще и подписал это воззвание… и вот кто-то кричит: «Бинго!» На ковер объекта Эскалеру.

Они пришли в штатском и забрали меня прямо из типографии. Это случилось вечером в среду через восемь-десять дней после наших злосчастных именин. Еще до того, как они показали свои удостоверения, я понял, кто они. Чако тоже это понял. Он уже был пьян и заверил их, что такого хорошего и добросовестного ассистента, как я, у него никогда не было, к тому же я был отличным коммунистом, и он будет жаловаться на самый верх, если меня посмеют у него отобрать. Его заверили, что ничего подобного не произойдет.

Эти двое назвались агентом Наварро и агентом Ибанесом. Управление государственной безопасности. Да, есть несколько вопросов, которые они хотят мне задать. Не трудно ли мне проехать с ними в отдел? Наварро был маленьким, толстеньким и преувеличенно дружелюбным. Говорил в основном он. Ибанес был моложе его, худым, тихим и сухим бюрократом. У него была привычка щелкать языком, что выводило меня из себя. Этот щелчок мог значить «да что вы?», «ах вот как» или «я понимаю». Мы сели в «Ладу»: Наварро за руль, а щелкающий Ибанес рядом со мной на заднее сиденье. Мы поехали не на Вилла-Мариста, а по направлению к Ведадо, к офисному зданию у подножия Университетского холма. Я спросил, можно ли сообщить Миранде, где я, но они сказали, что в этом нет необходимости.

Я не боялся. Если только самую малость. Но что могло у них на меня быть?

Мы всегда преувеличиваем, представляя себе подобные учреждения. Фантазия рисует их как монолитные безжалостные машины. Если бы меня попросили вынести мгновенное суждение, я бы сказал, что Управление государственной безопасности организовано так же неэффективно и плохо, как и все остальные общественные учреждения. Это не означало, что оно было безобидным, скорее наоборот: я прекрасно знал, какими чрезвычайными полномочиями оно обладало. Как только мы прибыли, Наварро накричал на секретаршу за то, что та куда-то засунула бумаги, которые ему были срочно нужны, а я сидел и ждал. Ибанес ушел заниматься другими делами. В какой-то момент мне показалось, что обо мне забыли, и стало интересно, заметит ли кто-нибудь, если я поднимусь и уйду. Я сидел в приемной комнате, выкрашенной в зеленый цвет, где стояло четыре или пять стульев. Люди входили и выходили, секретарши улыбались. По радио играла танцевальная музыка, и время от времени девушки скользили по коридору, пританцовывая и весело смеясь. Я понял, что это не арест.

Потом за мной пришел Наварро и отвел в комнату, тоже выкрашенную в зеленый цвет. Ибанес сидел за столом и копался в бумагах, имевших, как я понял, отношение ко мне.

— Вы догадываетесь, почему мы захотели побеседовать с вами? — спросил Наварро.

— Нет, честно говоря, — ответил я.

Ибанес щелкнул языком. Все замолчали, и Наварро прикурил сигарету. Он протянул руку, и Ибанес вложил в нее бумагу с машинописным текстом. Большую часть заданных мне вопросов он зачитывал с этого листа, и мне было очень интересно, кто их сочинил. Очевидно, не сам Наварро, потому что читал он с запинками.