Время ушельцев (СИ) - Филимонов Сергей протоиерей

— Одну минуту! — голос Ингвэ был необыкновенно спокоен: наступало время работы, которую он знал. — Встаньте все так, как стояли. Хириэль, в первую очередь это относится к тебе. А теперь покажи, где ты нашла этот пергамент.

— Вот. Он мне на волосы упал.

— Так, — удовлетворенно произнес Ингвэ. — А упасть это письмо могло только вон с той картины.

Его рука указывала на «Эльфийский замок».

— Понятно? — спросил он. — Теперь ищите открывшийся Путь. Либо он над картиной, либо в самой картине.

Хириэль осторожно провела ладонями по воздуху, почти касаясь ватмана.

— Ищи-ищи, с первого раза навряд ли что выйдет, — подбадривал ее Ингвэ.

— Знаю. Ага! Вот оно!

Ее пальцы остановились возле фигуры стоящего на стене эльфийского воина. — Есть, — сказала она. — Это Путь. Очень узкий, но Путь. Принесите кто-нибудь перо, бумагу и чернила.

Соронвэ прилетел в Сильвандир уже ночью.

— Что случилось? — спросил он, подбегая к Тилису.

Тилис молча подал ему бумагу, исписанную шариковой ручкой — для Мидгарда вещь такая же невероятная, как пергамент для цивилизованного мира.

— «Здесь колония Хранителей, — прочел вслух Соронвэ. — Положение у них нормальное, они не выживают, а живут. Если письмо дошло в целости, это Путь можно использовать для связи. А то им очень одиноко. Хириэль».

— Ладно, — удовлетворенно произнес Соронвэ. — Попробую проскользнуть вдоль Пути, может быть, на этот раз получится. А впрочем, нет, внезапно передумал он. — Мне для верности нужен ориентир на том конце. Давай сначала пошлем им письмо, пускай попытаются призвать мое имя. И еще напишем в Карнен-Гул. Пускай сюда прибудут все, кто может. Будем расширять Путь, будем пробовать. Слыхал, как гномы горные хребты насквозь прокапывают? С двух сторон копают, пока не встретятся.

— Знаю, — кивнул Тилис. — Эйкинскьяльди не раз рассказывал.

— Книгу! — твердо потребовал Ингвэ, как только Хириэль прочла ему второе письмо. — Ту самую, об искусстве волшебства. И перевод тоже. Будем пробиваться им навстречу. Ты, Хириэль, не обижайся, но тебе надо возвращаться назад.

— Я знаю, — кивнула Хириэль. — Я уже пыталась, но ничего не вышло.

— Вот видишь! Значит, будем пытаться все вместе.

Они перепробовали все, что знали. И даже кое-что из того, чего раньше никогда еще не делали. Но Путь не расширился ни на пядь. Самое большее, что по нему проходило — лист бумаги. Или пергамента.

А на следующие, тринадцатые сутки Катастрофы, когда часы Хугина показывали полдень, небо на юге немного посерело.

Через два часа вновь наступила темнота. Но это было уже неважно. Важно было другое.

Сажа и пепел, скрывавшие небо, медленно, но верно оседали.

Солнце есть, Катастрофа преходяща — в этом сомневаться теперь уже было невозможно!

Путь от личинки к имаго

— Галадриэль, вставай! — Митрандир с силой ткнул жену в бок. — К тебе Олорин приперся. Вот не могу понять, — добавил он саркастически, — как его Эриагиль оставляет без присмотра? Отвязался, наверное.

— Наверное, случилось что-нибудь, — Галадриэль быстро надела халат, зажгла свечу и вышла в сени. — Заходи, Олорин, что случилось?

— Ты ведь, кажется, врач? — спросил художник.

— Да. Что случилось? Говори быстрее.

— Биологию сдавать приходилось?

— Да, — недоумевающе произнесла Галадриэль. — А в чем дело-то?

— Ты не можешь ли мне сказать, что такое «имаго»?

Галадриэль выразительно посмотрела на часы.

— И ты примчался сюда в половине четвертого ночи, только чтобы об этом спросить? Я солнце во сне видела… — горько вздохнула она.

— Я тоже, — кивнул Олорин. — Только я видел еще кое-что. Мне приснился старик. С бородой. И повторил несколько раз одну и ту же фразу: «Сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго. Запомни это. Сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго».

— Угу, понятно, — отозвалась Галадриэль. — Сказать тебе, что ты читал перед сном? «Антологию современной норвежской поэзии». Конкретно — Стейна Мерена. Постой-ка… а я, кажется, помню это стихотворение наизусть… Ага, вот: «Когда истощаются мифы, приходят титаны. Каждый миф — это шлюз, куда мчатся потоки силы. Мы взорвали шлюзы, потоки мчатся свободно. Все у нас смешано, все у нас предано, сами мы преданы всем, сами себе посторонние. Наш язык это плоть в процессе распада, мы потребляем мудрость человечества, мудрость своего детства, все знаки, все шаги по дороге к имаго используя для прикрас!» Для прикрас… нет, не помню всего. Там еще было про небожителей Греции… «детей человеческих над огнем подержали, чтоб их уподобить богам…»

— Ибо сквозь огонь лежит путь от личинки к имаго, — задумчиво произнес Олорин.

— Да. Так и кончается. Но ведь эта книжка сейчас у тебя?

— У меня. Так ты говоришь, Стейн Мерен?

— За точность слов не ручаюсь, но автора помню точно.

— Стейн Мерен, — повторил художник. — Имаго… А, впрочем, я уже и сам догадываюсь: это, наверное, какая-то стадия развития насекомых?

— Да. Самая последняя, дефинитивная. Имаго — это взрослое насекомое.

— Конечная стадия, — задумчиво произнес Олорин. — Постойте, я, кажется, начинаю догадываться. Нет! — внезапно прервал он сам себя. — Скажите лучше сами. Гусеница, куколка, бабочка, то есть имаго. Так?

— Ну да, — кивнула Галадриэль. — Три стадии развития. Имаго — конечная.

— Так, удовлетворенно произнес художник. — А которая из них — главная? Сущность насекомого в чем проявляется?

— В имаго, конечно. Это же дефинитивная стадия. Определяющая. Ой! — внезапно вскрикнула она.

— Ага! Поняла? Бабочка — это же душа гусеницы!

— Не совсем так, тут скорее идея преображения. Хотя… хотя вообще-то в окуклившейся гусенице полностью разрушаются все ткани тела. То есть она… ну да, она на самом деле умирает. Умирает, чтобы преобразиться. Понимаешь?

— Чтобы возродиться в новой жизни, вот для чего, — внезапно произнес Митрандир. — А давайте-ка посмотрим, что она в этой новой жизни делает. Цветы опыляет, нектар собирает, а еще что?

— А небожители Греции, между прочим, пили нектар, — усмехнулся Олорин. — Согласно авторитету мифа, естественно. И детей человеческих к этому приобщали.

— «Детей человеческих над огнем подержали, чтоб их уподобить богам!» — ахнула Галадриэль.

— Ну да. Чтобы отделить дух от тела. Греки ведь покойников сжигали!

— Точно, сжигали, — вновь отозвался Митрандир. — И славяне сжигали. И не они одни, кстати. Чтобы отделить дух от тела, говоришь? А что ты скажешь вот про такую фразу?

И, прикрыв глаза, Митрандир процитировал:

— «Ты отделишь землю от огня, тонкое от грубого, с осторожностью и изобретательностью. Вещь эта восходит от земли к небу и вновь нисходит на землю, воспринимая силу высших и низших. Сим отойдет от тебя всяческая темнота. В этом суть всяческой силы, которая побеждает всякую тонкую вещь и всякую твердую проницает».

— Это откуда? — поинтересовался Олорин.

— «Искусство волшебства». Семнадцатый век.

— А вот теперь послушайте, что писали на исходе двадцатого, — Галадриэль, протянув руку, взяла с грубо сколоченного стола книгу. — Это «Классическая астрология» Старгейзера: «Чтобы осознать свое бессмертное, истинное «я», мы должны именно «отделить тонкое от грубого», то есть освободить наш дух от тех эгоистических и пустых интересов, эмоций и мыслей, которые приковывают его к земле и мешают ему развернуться во всей своей полноте. И это должно делаться «с осторожностью и изобретательностью». Это и есть «производство алхимического золота» — Человека Совершенного». То есть… ну конечно же! Имаго! — воскликнула она.

— Так. Имаго — это Человек Совершенный, — хладнокровно заключил Митрандир. — А чем он отличается от обыкновенного? Бабочка от гусеницы чем отличается?

— Характерны наличие крыльев и… и способность к размножению, — не вполне уверенно произнесла Галадриэль.