Скованный ночью - Дин Кунц

Следующая спальня была не менее викторианской, чем все остальные, но два тела на резной кровати красного дерева, покрытой белым муслином с кружевами, лежали в более современной позе, чем Роджер и Мэри: на боку, лицом к лицу, обнявшись в последнюю минуту их пребывания на этой земле. Рассмотрев совершенно незнакомые алебастровые лица, мы с Бобби вернули шелк на место.

В этой комнате тоже был телевизор. Стэнуики при всей их любви к отдаленной и более утонченной эпохе были типичными американцами, помешанными на телевидении. Видимо, они были глупее, чем казались, ибо хорошо известно и доказано экспериментально, что каждый телевизор в доме снижает коэффициент интеллектуальности любого члена семьи минимум на пять пунктов. Обнявшаяся пара выбрала для своего ухода тысячный ремейк древних «Звездных войн». В данный момент капитан Керк мрачно излагал свою теорию, что сострадание и терпимость так же важны для эволюции и выживания разумных существ, как зрение и отделяющиеся большие пальцы. Мне захотелось переключить проклятый телевизор на общеобразовательный канал, где лиса пожирала перепелку.

Я не осуждал этих бедняг, потому что не знал моральных и физических страданий, которые довели их до такого конца, но если бы я стал изменяться и так пал духом, что счел бы самоубийство единственным выходом из положения, то не стал бы смотреть ни продукцию империи Диснея, ни серьезный документальный фильм о красоте природной кровожадности, ни приключения космического корабля «Энтерпрайз», но умер бы под вечную музыку Бетховена, Иоганна Себастьяна Баха, возможно, Моцарта или Брамса. На худой конец сгодился бы и рок Криса Айзека. Определенно сгодился бы.

По моей болтовне в стиле барокко можно догадаться, что к тому времени, когда я вернулся в коридор, доведя счет трупов до девяти, моя клаустрофобия резко усилилась, воображение взбесилось, тоска по оружию стала не менее сильной, чем половое влечение, а яички втянулись в пах.

Я знал, что кто-то из нас не выйдет отсюда живым.

Кристофер Сноу знает правду.

Я знал.

Я знал.

Следующая комната была темной; достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что она использовалась как склад викторианской мебели и произведений искусства. За две-три секунды света я увидел картины, множество стульев, поставец в виде колонны, терракотовые фигурки, урны, чиппендейловский письменный стол из шелковицы, бюро… как будто Стэнуики задались целью забить весь дом так, чтобы никто не мог в нем поместиться, пока масса мебели не искривит структуру пространства-времени, заставив дом вырваться из нашего века и переместиться в более спокойную эпоху сэра Артура Конан Дойла и лорда Честерфилда[33].

Мангоджерри, до сих пор совершенно равнодушная к этому разгулу мебели и смерти, стояла в коридоре, озаренная неверным светом, пробивавшимся из открытой двери последней комнаты, и настойчиво вглядывалась в то, что происходило за ее порогом. Внезапно она стала слишком настойчивой: спина выгнулась дугой, усы встопорщились так, словно кошка была спутницей ведьмы и увидела самого дьявола, вылезающего из кипящего котла.

Хотя у меня не было оружия, я не хотел позволять Саше переступать порог, потому что знал: первый, кто войдет в эту комнату, будет застрелен или нашинкован, как пучок зелени. Последние четыре тела были скрыты одеждой, и мы не знали, до какой степени они изменились. Кроме женщины в моррисовском кресле, других беглецов с острова доктора Моро[34] мы не видели; казалось, нам удастся избежать нового зрелища, от которого выворачиваются внутренности. У меня было большое искушение схватить Мангоджерри в охапку и швырнуть в комнату, чтобы отвлечь огонь, но я напомнил себе: кошка понадобится выжившим, а даже если Мангоджерри благополучно приземлится на все четыре лапы, это животное, по древней традиции всех кошачьих, обидится и откажется с нами сотрудничать.

Я прошел мимо Мангоджерри, перешагнул порог без всяких предосторожностей, наобум и с колотящимся от адреналина сердцем вступил в новый викторианский ковчег. Саша устремилась следом, сердито окликая меня, словно я лишил ее последнего шанса погибнуть в этом сентиментальном царстве филиграни и фарфора.

Среди цветовой какофонии ситца и мешанины антиквариата весело дурачились рисованные обитатели джунглей «Короля-льва». Диснеевские специалисты по маркетингу могли бы сказочно обогатить компанию, посоветовав сделать для всех переживающих моральный кризис, отвергнутых влюбленных, мрачных тинейджеров и биржевых брокеров, ждущих нового «черного понедельника», специальное издание этого фильма, снабженное куском черного шелка, листками бумаги и карандашом для написания предсмертной записки самоубийцы, а также текстами песен, которые можно было бы распевать вместе с героями, пока не подействует яд.

На стеганом ситцевом покрывале лежали тела номер десять и счастливый номер одиннадцать, но они были менее интересны, чем стоявшая рядом с кроватью фигура в саване Смерти. Жница, сегодня путешествовавшая без своей обычной косы, склонилась над мертвыми, осторожно накрывая их лица черными покрывалами и разглаживая морщинки на ткани. Она была слишком суетлива для «мрачного тирана Ада», как назвал смерть Александр Поп[35], но те, кто поднялся до высот профессионального мастерства, знают, насколько важны детали.

Кроме того, она была намного ниже ростом (примерно метр шестьдесят пять) и значительно тяжелее, чем принято думать. Правда, ее проблемы с весом могли быть кажущимися; видно, бездарная продавщица отдела женской одежды поленилась подобрать ей одежку посвободнее.

Поняв, что за спиной находятся непрошеные гости, фигура медленно повернулась к нам и оказалась не Смертью — повелительницей могильных червей, а всего-навсего отцом Томом Элиотом, настоятелем католической церкви Святой Бернадетты. Этим и объяснялось отсутствие капюшона: саван был сутаной.

Поскольку мой мозг был настроен на поэтическую волну, я вспомнил, как описывал Смерть Роберт Браунинг: «бледный жрец немых людей». Это описание очень подходило к данному случаю — даже в свете нарисованного африканского солнца лицо отца Тома оставалось бледным и круглым, как просфора, которую кладут на язык во время причащения.

— Я не смог убедить этих несчастных предоставить их смертную судьбу воле господа, — сказал отец Том. Его голос был хриплым, глаза — красными от слез. Священника ничуть не удивило наше внезапное вторжение; казалось, он знал, что кто-то застанет его за этим запретным занятием. — Самовольный уход из жизни — это страшный грех, отрицание бога. Не в силах терпеть земные страдания, они предпочли вечное проклятие. Да, я боюсь того, что они сделали. Я мог только одно: успокоить их. Мой совет был отвергнут, хотя я пытался. Я пытался. Не мог дать им ничего другого. Успокоить. Вы понимаете?

— Да, мы понимаем, — сказала Саша с опасливым участием.

В прежние времена, до наступления конца света, отец Том был полным энтузиазма, искренне преданным заботе о пастве служителем церкви. Выразительное круглое лицо, веселые глаза и заразительная улыбка делали его прирожденным комиком, но в тяжелые минуты он становился для других источником силы. Я не принадлежал к этой церкви, но знал, что прихожане обожали его.

Однако те времена прошли, и дела самого отца Тома тоже пошли под гору. Его сестра Лора была коллегой и подругой моей матери. Том очень любил ее, но не видел уже больше года. Были основания думать, что перерождение Лоры зашло слишком далеко, что она радикально изменилась и содержится в Дыре, где ее усиленно изучают.

— Четверо из них были католиками, — пробормотал он. — Овцами моего стада. Их души были в моих руках. Другие — лютеране и методисты. Один иудаист. Двое были атеистами… до недавнего времени. Я должен был спасти их души. А я их потерял. — Он говорил быстро, нервно, словно слышал тиканье часового механизма готовой взорваться бомбы и спешил исповедаться перед смертью. — Двое из них, сбившаяся с пути молодая пара, исповедовали мозаичные верования дюжины племен американских индейцев, искаженные до такой степени, что их не узнал бы ни один индеец. Эти двое верили в дикую чушь, поклонялись буйволу, речным духам, духам земли и початкам кукурузы. Думал ли я, что доживу до того времени, когда люди начнут почитать буйвола и кукурузу? Я растерялся. Вы понимаете? Понимаете?

— Да, — сказал Бобби, вошедший следом за нами. — Не волнуйтесь, отец Том. Мы понимаем.

Левую руку священника прикрывала просторная брезентовая перчатка для садовых работ. Продолжая говорить, отец Том то и дело теребил эту перчатку правой рукой, тянул за манжету и кончики пальцев, словно она была ему тесна.

— Я не соборовал их, не совершил над ними последнего обряда, — сказал он, начиная впадать в истерику, — потому что они были самоубийцами, но, может быть, я должен был это сделать, должен был, ибо сострадание превыше доктрин церкви. Все, что я сделал для них… единственное, что я сделал для этих бедных измученных людей, — успокоил их. Успокоил словами, всего лишь пустыми словами, и поэтому не знаю, потеряны ли их души благодаря мне или вопреки мне.