Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну! – приходилось активно мотать головой, хотя мало чего мне понятного отец говорил. Я понимал свою личную свободу. Вот она у меня была. Шурик, брат отцовский, проговорился как-то, что мне специально ничего не запрещают. Вроде бы это приём такой педагогический и воспитательный. Сам должен научиться отличать плохое от хорошего, доброе от злого, нужное от бесполезного. Вот я и жил свободно. Смотрел, думал, выбирал, ошибался и попадал в такие клещи, что до сих пор те места ноют, где жизнь прижимала, потом интуитивно или по подсказке чьей-нибудь сам находил полезное и правильное. Полз к доброму и справедливому, к знаниям и навыкам через такие непролазные противотанковые «ежи», что ошмётки шкуры своей позади и не считал, да и на боль уже не обращал внимания.
– Хм…– отец всегда в затянувшемся разговоре со мной обязательно разворачивал любую газету и делал вид, что читает, чтобы не смотреть мне в глаза. – Не знаю, почему ты снов не видишь. Да и не сны главное. Ещё проще сказать – вообще ерунда эти сны. Ничего они человеку не предсказывают, не портят и не налаживают. Это просто мозги фантазируют. Они-то не засыпают вместе с тобой. Ты разгляди вот лучше наяву свободу с волей и раздели их.
Но, видишь ли, друг ты мой молодой: свобода – это ещё не всё. Она, будем считать, есть. Но её нам всем дают порциями маленькими. Как обед в детском саду. И приглядывают, чтобы мы не баловались ей как вы, пацанята, спичками. Мы-то уж и привыкли. Ладно, пусть. А вот воля и свобода – это как весна и осень. Воля – весна. Наша русская воля – это воля самого по себе человека, который ни от кого не зависит и живёт на вольной земле. Этого ему достаточно и он не нуждается ни в божьей милости, ни в рае господнем: "Вольному воля, спасенному рай". Это поговорка такая народная. Так вот воли у нас нет. Хоть мы ни в рай, ни в ад, ни в Бога не верим. Нет её, воли вольной для вольного человека.
Этот разговор наш воскресным осенним утром 1959 года я начал о снах, но получился он совсем о другом. И отец мой его записал в памяти как на магнитную пленку, да почти слово в слово передал мне его, сентиментально вспоминая молодость после двухсот граммов, незадолго до первого своего инсульта, уже после семидесяти. Сам я те давние его размышления в десять лет моих не запомнил, конечно. А в старости своей все мои родственники почему-то старались как можно больше рассказать мне о своей молодости и моём детстве. Не знаю для чего, но я и хотел, и старался запомнить всё до деталей. Но писать об этом, точно, даже и не думал. А про родных моих, близких и дальних, постаревших и говорливых, да про соседей, всё про меня помнящих, думал так, что перед смертью им просто выговориться необходимо. Что, может, я про них да про себя ещё кому расскажу, а те ещё где-нито разным людям обмолвятся. И так потихоньку останутся рассказчики жить хотя бы в чужой памяти.
Но сейчас я сам поймал себя на том, что мне почему-то просто необходимо рассказать всем, что и как было шестьдесят с хвостом лет назад у меня и у всех, кто рядом находился. Нарисовать словами, как уютно жизнь разложилась вокруг нас тогда, что происходило у обыкновенных людей дома и чем они жили, чего ждали и как любили. Жен, детей, родных, родину и жизнь. Как росли дети, кем стать мечтали, что доброго и злого несло с собой то время, когда почти не было ни у кого телевизоров, магнитофонов, телефонов, легковых машин, модной импортной одежды, изысканной еды, холодильников, стиральных машин, неонового разноцветья над домами ночью и рекламных плакатов поперёк широких улиц про крем для ног и шикарный отдых в Тайланде.
Про то время привязалось желание рассказать, когда единственными и самыми знаменитыми призывами над домами были полотна « Слава КПСС», «Летайте самолётами аэрофлота» и « Храните деньги в сберегательной кассе». Не знаю. Но мне кажется вот, что хоть для немногих эти не скроенные в ладный сюжет кусочки, обрывки, всплески воспоминаний будут полезны. Потому, что и настоящее, и будущее – это неразумные малые дети далёкого и недавнего прошлого. И что всё всегда повторяется. И что всё всегда так и будет стоять на трёх китах: добре, зле и надежде. На той надежде, что когда-то добро всё равно победит.
В общем, после отцовского монолога забыл я напрочь о том, что ни черта мне не снится. Ни плохого, ни хорошего. И что именно это меня ещё недавно волновало. Отец свернул газету, хлебнул молока из кринки, доставленной Шуриком из Владимировки вместе с чугунками, которые как матрёшки вставлялись друг в друга, и без слов спустился со второго этажа. На работу пошел. Воскресенье, выходной. Но отец писать статьи свои ходил в редакцию. Там в воскресенье было тихо и ничто не мешало думать.
Да, я не закончил. Кринок Шурик тоже привез штук семь разных, да ещё с десяток деревянных расписных глубоких тарелок и столько же объёмистых ложек из берёзы. Кринки делал двоюродный Панькин брат дядя Гриша Гулько, хороший гончар. Любую посуду и вазы всякие мог откатать на своём кругу с ножным приводом от ремня. Глину брал он сам лично из котлована возле страшного леса Каракадук. Ложки и тарелки выдалбливал, вырезал и шлифовал сам Панька. А Валя, предпоследняя из Панькиных детей, их расписывала особенными красками. Она их брала у подружки из Воробьёвки. Чугунки лил дядя Костя. Для всего нашего родственного содружества.
Никогда и нигде я больше не встретил такого как клеем склеенного собрания
