Второе восстание Спартака - Александр Бушков

Он вдруг замолчал – своих в Ленинграде вспомнил – и резко отвернулся.

Хямми не уходил, тоже молчал. Молчал долго. Так долго, что Спартак начал было кемарить. Потом наконец пробормотал отрывисто:

– Мир сошел с ума, Спартак. Людей на планете совсем мало, а свободного места сколько угодно... но люди почему-то любят жить кучно. Толкаясь в тесноте. Строя высокие дома и сидя на головах друг друга. Хотя пустой земли вокруг полно. Но нам отчего-то нравится жить всем вместе. А вокруг столько свободного места! Оттого-то и все беды, все войны оттого. Места нам мало... А что, разве на земле мало места? Разве мало места в Суоми? Посмотри, сколько у нас места! Лес, озера, рыба... зверя много. А в других местах что, хуже?.. Зачем драться за города? Построй дом где угодно и живи...

«Да чего ж тебе надо от меня, Руссо ты наш деревенский, – с тоской подумал Спартак, – Жан-Жак домотканый...»

И спросил сквозь сон:

– Ты где по-русски научился калякать-то?

– Мир сошел с ума, – не слушая совершенно, тянул свою волынку Хямми. – Знаешь, простые финны, крестьяне, сейчас часто переходят границу – новую границу – и убивают простых русских, крестьян, которые селятся на наших местах[35]... – Он порывисто встал, выдохнул шумно. – Я в наши леса уйду. К себе. Где нет городов, людей и войны...

– Ну и счастливо, – сказал Спартак.

– А по-русски я с детства говорю, – наконец-таки соизволил объяснить финн. – Мой отец возил рыбу в Петербург, и жена у него была русская, я тоже хотел продавать рыбу в России. Но у вас случилась революция... Прощай, Спартак. Спасибо.

– Ага, – сказал Спартак.

...Давешние заморозки со снегом и метелью были, как оказалось, последней фордыбачной попыткой издыхающей зимы вернуть себе авторитет. Черта с два, ничего у нее не выгорело. Ниже плюс пяти температура уже не опускалась даже ночью, а днем так и вообще припекало по-летнему. Кучеряво! Перебедовали зиму, братва!

Было еще темно, но со стороны леса уже доносилось сонное щебетание. Ага, проснулись, твари крылатые. Скоро всех окрестных птах распугают хриплые вопли проводящих утреннюю перекличку и злобное тявканье из собачника. А там и лес переполнится треском и шумом валящихся деревьев...

Марсель дотянул папироску практически до конца, бросил полусантиметровый окурок на землю и придавил каблуком. Ну и где ты, мил-человек? Пора бы...

В тот же момент – мысли он, что ли, читает, сволочь абверская? – со стороны административного корпуса послышались приглушенные шаги. Знакомая, чуть шаркающая походка. Марсель скользнул назад, вжался в стену кочегарки, хотя его и так совершенно не было видно в сумерках, бесшумно выудил из скулы[36] складень, раскрыл. Шаги приблизились, на фоне медленно светлеющего неба проявился силуэт человека... Бесшумный шаг вперед, левая рука на лоб Кума, правая, которая со складнем, – к кадыку. И чуть нажать лезвием, чтобы прочувствовал, чтобы проникся.

– Ну что, Куманек? – в самое ухо прошипел Марсель. Кум замер. – Вот и смертушка твоя пришла, сечешь? Даже пикнуть не успеешь... – и он убрал нож от горла начальника оперчасти. – Что ж ты, голубь красноперый, без шестерок-то своих ходишь, ведь не ровен час напорешься...

– Дурак ты, – сказал Кум, осторожно трогая свой кадык. – А если б я тебя пристрелил?

– Ага, щас, – усмехнулся Марсель, пряча перо обратно в карман. – Пока ты свой шпалер доставать будешь, я тебя чикой исполосовать успел бы как зебру... И, гадом буду, однажды так и случится.

– Ой, не зарекайся, – Кум достал мятую пачку, выщелкнул папироску... и вдруг замер, глядя на нее.

– А вот увидишь, – продолжал заводиться Марсель. – Когда окончательно меня достанешь... Ты че, совсем больной, да? Я ж тебе еще тогда говорил: встречаться нам по внутренним делам можно, типа на дипломатическом уровне, потому как и ты власть, и я власть. А ежели блатные пронюхают, что мы с тобой свиданькаемся, как закадычные корешки, да еще тайно – это ж вышке подобно. Зубами ведь на куски порвут, даже разбираться никто не станет...

– Слушай, – не отрывая взгляда от бумажной трубочки с пересушенным табаком, вдруг перебил Кум, да таким тоном, что Марсель немедленно заткнулся, насторожился. – А помнишь, в тридцатом мы с тобой залезли на чердак и первый раз в жизни курили папиросы, которые ты у отца спер?.. Как они назывались...

– «Пушка», – помолчав, глухо ответил Марсель. – И что?..

– Ага, точно, «Пушка»... И Ахметка нас застукал, выпорол обоих...

– Не-а, – с непонятной интонацией возразил Марсель. – Дворник только тебя выпорол, а мне сказал, что, раз у меня отец свой есть, то пусть отец меня жизни и учит...

– Верно. Ты один?..

– Нет, – зло сплюнул Марсель. – У меня здесь четыре кнокаря[37] и восемь гезелей[38] по углам шухерятся... Алё, Комсомолец, ты чего? Чего стряслось-то?

Кум непроизвольно вздрогнул. Уже давно никто не называл его этим прозвищем – даже Марсель. Он и сам стал потихоньку забывать Комсомольца, как отмершую часть той, прежней жизни, которую уже не вернуть. Которую он разрушил собственными руками.

Тот, кого прежде друзья звали Комсомольцем, присел на холодный фундамент кочегарки, достал папиросы, раздумывая, как бы сообщить новость вору. Марсель, тоже поразмыслив малость о чем-то своем, опустился на корточки метрах в пяти от него.

– С последним этапом сюда приехал Спартак, – выдал наконец начальник оперчасти.

– Ну, знаю, – преспокойно сказал Марсель. Кум едва не подскочил на месте. – Поселился уже, завтра на работы выходит. И что?

– Ты с ним виделся?!

– Зачем видеться? Успею. Но должен же я знать, кто живет в моем кичмане. (Кум открыл было рот возразить насчет моего кичмана, но передумал.) Да и, кроме того, шорох об этом Спартаке далече пошел – как он какого-то чухона из зоны вытащил и на все четыре стороны отпустил.

– Этого чухона я сам отпустил только сегодня утром!

– Дык и я про то же...

Комсомолец внимательно посмотрел на вора, но в полумраке совершенно не понять было, серьезно говорит Марсель или валяет дурака. Он закурил, выпустил в сырой воздух струйку дыма. Спросил негромко, отрывисто:

– Что со Спартаком делать-то будем? Я его личное дело смотрел. Волосы дыбом встают. Если хотя бы половина из того, что за ним тянется, – правда, то его, засранца эдакого, расстрелять мало... Но там, в деле, есть такая пометка хитрая... Короче, мне оттуда, – он указал пальцем вверх, – недвусмысленно намекают, чтобы я не использовал Спартака на прямых работах[39].

– Уже, – растянул губы в улыбке Марсель. – Уже не используешь. Я его, видишь ли, на прожарку определил.

Кум не нашелся, что сказать. Покачал головой, пожал плечами и бессильно развел руки в стороны. Спросил почти ласково:

– Слушай, сосед, а ты не слишком много на себя берешь?

– Ведь кореш все ж таки наш бывший, – недоуменно напомнил Марсель. Нет, точно дурачком прикидывается. – А то как-то не по-людски получается... Ты что, против?

– Я не против, но... просто...

– Дык и я про то же. Ты хочешь ему помочь, я хочу, сверху хотят. Все чики-брики! Ты вообще зачем звал?

Комсомолец вздохнул, затянулся папиросой.

– Не нравится мне эта пометка насчет щадящего режима.

Возникла пауза. На востоке небо наливалось серым цветом.

– Думаешь, Спартак перекрасился? – тихонько ахнул Марсель. – К твоим дружкам ментярским перекинулся, и его сюда с какой-нибудь проверочкой заслали? Типа ревизором?

– Ничего я не думаю, – отмахнулся Комсомолец. – Просто не нравится, и все.

– Я пробью по своим каналам, – очень серьезно сказал Марсель. – Я узнаю.

Глава пятая

Новые и старые знакомцы

...Что-то должно было случиться – Спартак ощущал это шестым чувством, печенью, селезенкой, всем своим нутром, как волк ощущает приближение линии флажков и охотников. Он уже не в первый раз замечал в себе это чувство приближающихся перемен в своей жизни, видимо, выработавшееся у него в последнее время. Что произойдет, в лучшую сторону повернет кривая его жизни или, наоборот – засунет еще глубже в чан с дерьмом, Спартак не знал, да и не хотел знать, если честно. Он просто понимал, что в ближайшие дни должно произойти нечто, вот и все. Это чувство скорых перемен появилось и день ото дня крепло в нем с того самого момента, как он вошел ворота зоны. Прошло всего десять суток с сего знаменательного момента, а Спартак уже чувствовал, как поднимается в нем пока еще не полностью сформировавшаяся, но неумолимо набирающая силу волна ненависти к окружающей страшной действительности и власти, эту действительность создавшей и пестующей. Он уже успел вкусить, нет, не от всех, как он догадывался, «прелестей» лагерной жизни, но все же достаточно, чтобы понемногу понять, что здесь к чему. В лагере блатные считались администрацией социально близкими, «случайно оступившимися» гражданами, а политики и фронтовики – врагами, людьми второго сорта, и отношение к двум этим категориям со стороны администрации было в корне различным. Помимо этого Спартак видел, как относятся ко всем, не имеющим «уголовной» статьи, блатные, как в основном именно они делают себе наколки со Сталиным, да еще и шутят: «Нас стрелять нельзя – на груди Сталин, а развернут спиной – на спине Ленин. По жопе бить тоже нельзя – там Маркс с Энгельсом»[40].