Три солдата - Джон Пассос

Она засмеялась, а Эндрюс пробежал вниз по лестнице и вышел на серо-голубые улицы, где фонари расцветали фиолетовым цветом. У него было смутное чувство, что он разыграл дурака, и это заставляло его терзаться бессильной злобой. Он прошел большими шагами через улицы левого берега, наполненные людьми, возвращавшимися домой с работы, и направился к маленькой винной лавке на набережной Де-ла-Турнель.

Это было парижское воскресное утро. Старухи в черных шалях шли в церковь Сент-Этьен-дю-Мои. Каждый раз, когда открывалась обитая кожей дверь, оттуда в утренний воздух проникала струя фимиама. Три голубя разгуливали на мостовой, с важным видом выставляя свои коралловые ножки. Остроконечный фасад церкви, ее стройные колокольня и купол бросали голубоватые тени в сквер напротив, а тени, которые влачили за собой старухи, пропадали, когда они сворачивали, ковыляя, к церкви. Противоположная часть сквера, решетка Пантеона и его высокая коричневато-серая стена были облиты унылым, оранжевым солнечным светом.

Эндрюс гулял взад и вперед мимо церкви, рассматривая небо, голубей, фасад библиотеки Святой Женевьевы и редких людей, проходивших в конце сквера; он отмечал с тихим удовольствием формы и краски, маленькие комичные сценки, упиваясь всем этим почти безмятежно. Он чувствовал, что его музыка развивается, с тех пор как он проводит весь день напролет, без всяких помех, в ее ритмах; его мысли и пальцы становились гибкими. Твердые контуры, которые облепили его мозг, начинали смягчаться. Разгуливая взад и вперед перед церковью и поджидая Жанну, он составил инвентарь своего душевного состояния: он чувствовал себя вполне счастливым.

– Ну?

Жанна подошла к нему сзади. Они побежали как дети, держась за руки, через солнечный сквер.

– Я еще не пил кофе, – сказал Эндрюс.

– Как, вы, значит, поздно встаете! Но вы не получите кофе раньше, чем мы доберемся до Заставы Майо, Жан.

– Почему нет?

– Потому что я говорю «нельзя».

– Но это жестокость.

– Это недолго.

– Но я умираю от голода. Я скончаюсь на ваших руках.

– Как вы не понимаете! Когда мы доедем до Заставы Майо, мы будем вдали от вашей жизни и моей. День будет принадлежать нам. Не надо искушать судьбу.

– Смешная девочка…

Метро не было переполнено. Эндрюс и Жанна сидели друг против друга не разговаривая. Эндрюс смотрел на ее руки, лежавшие свободно у нее на коленях, маленькие, заработавшиеся руки; кожа на кончиках пальцев местами потрескалась и поцарапалась, ногти были подстрижены неровно. Она вдруг поймала его взгляд. Он вспыхнул, а она сказала весело:

– Что ж, мы все когда-нибудь будем богаты, как принцы и принцессы в сказках.

Они оба засмеялись.

Когда они вышли из вагона, он робко обнял ее за талию. Она не носила корсета. Его пальцы задрожали, почувствовав под платьем ее гладкую кожу. Его охватил какой-то страх, и он отвел свою руку.

– Теперь, – спокойно сказала она, когда они вышли на широкую, освещенную солнцем аллею, – вы можете заказать себе сколько хотите кофе со сливками.

– Вы тоже выпьете.

– Зачем такая расточительность? Я уже позавтракала.

– Я буду расточительным весь день. Я не знаю точно почему, но я очень счастлив. Давайте есть бриоши.[71]

– Дорогой мой, только спекулянты могут есть в наше время бриоши!

Они вошли в кондитерскую. Пожилая женщина с худым, желтым лицом и жидкими волосами услуживала им и бросала на них сквозь ресницы завистливые взгляды, опуская пышные коричневые бриоши в бумажный мешок.

– Вы проведете день за городом? – спросила она тихим, грустным голосом, давая Эндрюсу сдачу.

– Да! – сказал он. – Вы верно угадали.

Выходя за дверь, они услышали ее бормотанье: «Ах молодость, молодость…»

Они нашли столик на солнце, против ворот, откуда они могли следить за публикой, въезжавшей и выезжавшей в автомобилях и экипажах. Вдали проросшие травой развалины фортификаций придавали окрестности стиль 1870 года.

– Как забавно у Заставы Майо! – вскричал Эндрюс.

Жанна взглянула на него и засмеялась. Какой он сегодня веселый!

– Жанна, я думаю, что в жизни не был так счастлив… Я почти готов сказать, что стоило побыть в армии из-за радости, которую теперь дает свобода. Эта ужасная жизнь… Как поживает Этьен?

Он в Майнце. Он тоскует.

Жанна, мы должны жить вовсю, мы должны, свободные, жить за всех, кто еще тоскует.

– Очень это им поможет! – воскликнула она, смеясь.

– Странно, Жанна, я сам пошел на войну. Мне надоело быть свободным и ничего со своей свободой не делать. Теперь я понял, что жизнь надо использовать, а не только держать ее в руках, как коробку конфет, которые никто не ест.

Она посмотрела на него с недоумением.

– Я хочу сказать, что слишком мало брал от жизни, – сказал он. – Идем!

Они поднялись.

– Берешь то, что жизнь дает, – медленно сказала она. – Это все, выбора нет… Но смотрите – вот поезд в Мальмезон. Мы должны бежать…

Смеясь и задыхаясь, они влезли в поезд и протиснулись на заднюю площадку, где все толкались и шумели. Их тела были придавлены друг к другу окружавшими их мужчинами и женщинами. Эндрюс крепко обнял рукой Жанну за талию и смотрел вниз на бледную щеку, прижатую к его груди. Ее маленькая круглая шляпа из черной соломы с большим красным цветком оказалась как раз под его подбородком.

– Я ничего не вижу, – сказала она, задыхаясь и все еще хихикая.

– Я опишу вам вид, – сказал Эндрюс. – Однако мы сейчас уже переезжаем Сену.

– О, как это должно быть красиво!

Старый господин с остроконечной белой бородой, стоявший около них, благосклонно засмеялся.

– Вы разве не находите Сену красивой? – Жанна задорно подняла на него взгляд.

– Без сомнения, без сомнения! Но вы это так сказали… – ответил старый господин. – Вы едете в Сен-Жер-мен? – спросил он Эндрюса.

– Нет, в Мальмезон.

– Вы бы лучше поехали в Сен-Жермен. Там доисторический музеи Рейнака. Очень интересный. Вам не следует возвращаться на родину, не посмотрев его.

– А там есть обезьяны? – спросила Жанна.

– Нет, – ответил старый господин, отворачиваясь.

– Я обожаю обезьян! – сказала Жанна.

Много публики сошло, места было вдоволь, но Эндрюс все еще обнимал девушку за талию. Постоянное прикосновение к ее телу разнеживало его.

– Как хорошо пахнет! – сказала Жанна.

– Это весна!

– Мне хочется лежать на траве и есть фиалки. О, как это мило с вашей стороны, Жан, что вы поехали со мной! Вы, наверное, знаете множество изящных дам, с которыми могли бы проехаться, вы ведь такой образованный. Как это вышло, что вы простой солдат?

– Вот те на! Я не хотел бы быть офицером.

– Почему? Это, должно быть, довольно приятно – быть офицером.

– Этьен хочет быть офицером?

– Он социалист, это другое дело.

– Ну, предположим, что я тоже социалист. Но будем лучше говорить о чем-нибудь другом. – Эндрюс перешел на другую сторону площадки.

Они проезжали мимо маленьких вилл с садами у дороги, где цвели желтые и бледно-малиновые крокусы. По временам во влажном воздухе проносился аромат фиалок. Солнце исчезло за нежными серовато-пурпуровыми облаками. Иногда в воздухе чувствовался холодок, как перед дождем.

Эндрюс вдруг подумал о Женевьеве Род. Странно, как он ясно помнил ее лицо, широкие, открытые глаза и ее манеру улыбаться, не двигая твердо очерченными губами.

Чувство досады охватило его. Как глупо с его стороны было так грубо уйти! И ему тревожно захотелось еще раз поговорить с ней; ему пришли в голову слова, которые он ей скажет.

– Что вы, заснули? – сказала Жанна, дергая его за руку. – Вот мы и доехали.

Эндрюс неистово покраснел.

– О, как здесь хорошо! Как здесь хорошо! – говорила Жанна.

– Как, уже одиннадцать часов? – сказал Эндрюс.

– Мы должны осмотреть дворец до завтрака! – воскликнула Жанна и побежала по липовой дорожке, где жирные почки только что начали распускаться маленькими гофрированными веерами зелени.

Молодая трава прорастала в мокрых канавах по обеим сторонам. Эндрюс помчался за Жанной, его ноги глубоко врезывались в мокрый гравий дороги. Поймав ее, он охватил ее руками и поцеловал в полуоткрытый рот. Она вырвалась от него и пошла дальше, чинно поправляя шляпу.

– Чудовище! – сказала она. – Я нарочно отделала эту шляпу для прогулки с вами, а вы делаете все возможное, чтобы ее погубить.

Бедная маленькая шляпа! – сказал Эндрюс. – Но сегодня такой дивный день и вы так очаровательны.

– Великий Наполеон, вероятно, говорил это императрице Жозефине, а вы знаете, как он с ней поступил, – сказала Жанна почти торжественно.

– Но он, наверное, до тех пор давно уже надоел ей.

– Нет, – сказала Жанна. – Таковы женщины.

Они вошли через большие железные ворота в пределы дворца. Потом они устроились за столиком в саду маленького ресторана. Очень бледное солнце только что показалось, и в его лучах слабо мерцали ножи, вилки и белое вино в их стаканах. Завтрак еще не подали. Они сидели, молча глядя друг на друга. Эндрюс чувствовал себя утомленным и меланхоличным. Он не мог придумать, что сказать. Жанна играла крошечными белыми маргаритками, располагала их на скатерти кругами и крестами.