Люди Дивия - Михаил Литов

- Каждый поступок имеет цену, - заостренно возразил я. - И даже если совершивший его человек не желает ничего знать о ней, она существует, она не меньшая истина, чем та, которая достигается поступком.

- Я не знаю, как в моем случае сопоставить эту цену с истиной, которую я добыл. - Остромыслов пожал плечами, удивляясь моей наивности. - Я не знаю приема, с помощью которого это можно было бы сделать.

- Этот прием в твоем сердце, - сказал я, - но он порос таким мхом, что похож скорее на могилу...

- В таком случае, - живо перебил собеседник, - давай отделим овец от козлищ. Ты нашел во мне что-то мертвое. Пусть! Я даже согласен! Признаю! В каждом из нас сыщется немало ороговелостей, окаменелостей... всяких ископаемых штучек, рудиментарных остатков... Но наряду с этим мертвым во мне много живого, и мне проще простого указать тебе на это, напомнив, какие чувства вызывала у меня твоя жена, сколько раздражения и гнева пробудила она в том же моем сердце...

... Ах так, подумал я, вот ты как повела себя! Заставила меня, ученого, образованного, культурного человека, настрадаться из-за твоей жалкой сущности, а теперь хочешь, чтобы я терзался еще и из-за этого условия, придуманного Мартином Крюковым или тем, кто его замещает, из-за этого ужасного выбора, сама же сидишь себе как ни в чем не бывало!

Никита, я ведь просто рассказываю как было, все как на духу. Не обижайся. У тебя, собственно говоря, милая жена, но эти скитания по лесу вымотали меня, и я был уже очень раздражен, а там, возле дупла, вышел из себя окончательно. Ты ошибешься, если подумаешь, что я возненавидел Риту, но что я рассердился на нее, это верно. Это было. Даже больше, чем рассердился. Ну, просто мое раздражение в решающую минуту вдруг обрело слепоту и глухоту и через это я сам сделался как невменяемый, как взбесившийся зверек. Я крикнул:

- Согласен! Забирай ее!

И знаешь, что произошло? Твоя жена встала, с видом человека, которому терять нечего, подошла к дереву и залезла в дупло. Все! Больше я ее не видел. Последнее, что я увидел, это ее стертые до крови подошвы.

- Но ты же только что уверял, что она как раз не стерла...

Остромыслов замахал руками, перебивая меня:

- Так было до поры до времени, потом все-таки стерла!

- А почему? - удивился я. - Она что, шла босиком?

- Да, где-то в середине нашего пути решила, что босиком будет удобнее. Я, конечно, уговаривал ее не делать этого. Но она... я думаю, она поступила так назло мне... В общем, сняла туфли и несла их в руках. Она прихватила их с собой и туда, в дупло.

- А тот, на доске, он тоже исчез?

- Нет, зачем, он меня не обманул. Кое-что порассказал.

Самодовольная ухмылка появилась на озренной пламенем костра физиономии философа.

- "Кое-что" не может быть истиной! - запротестовал я. - Выходит, он тебя все-таки обманул. А ты, лопух, развесил уши!

- Но погоди, ты же не дослушал... как можно так поспешно судить! Кто из нас лопух? Ты или я? Я-то свой случай не упустил, воспользовался... А вот ты...

Ничего мне так не хотелось, как сбить с него спесь. Но, переломив себя, я проговорил миролюбивым тоном:

- Не будем спорить. Итак, что он тебе сказал?

- Но я не должен тебе этого говорить. Он связал меня обетом молчания.

- Вот оно что... И дальше?

- Выслушав его, я поискал себе пристанище в другом месте, проспал ночь, а утром отправился в путь.

- Куда? - терпеливо спросил я.

- Да никуда, собственно... Шел и шел. Блуждал, как и прежде, только уже без твоей жены, в одиночестве. Короче говоря, то же самое... Пока вы меня не нашли...

Я стал потихоньку выпускать пары:

- И эти блуждания - подходящее дело для человека, узнавшего истину?

- А что я могу поделать? - ответил он простодушно. - Истина - одно, блуждания - другое. Реализм!

По моим расчетам, самое время было показывать когти. Во рту накопилось много ядовитой слюны, я запустил голову низко над костром, и она мерно закачалась, потекла в узость между языками пламени, сама уже острая, как нож. Остромыслов смотрел на меня с изумлением. Мой голос забрался на большую высоту, и парень возводил очи горе, высматривая его источник в ночном небе. Я верещал, хихикал и как будто рыдал. Из моей глотки вырвалось шипение:

- Что ты должен делать? Я тебе скажу. Признать, что все, что ты там возле дупла услышал, полный вздор!

От неожиданности Остромыслов вздрогнул и рассмеялся.

- Для тебя это важно?.. - сдавленно, растерянно, тревожно спросил он.

Я кивнул. Голос вдруг пропал. Это было настолько важно для меня, что я не мог вымолвить ни слова.

Но Остромыслов уже совладал с собой. Он сидел за стеной огня и смеялся над моими неуклюжими попытками преподать ему урок больший, чем он уже получил, блуждая в лесу и общаясь с духом Мартина Крюкова.

- Не ожидал! И это говоришь ты? Отвергаешь, сам не зная что? Какие у тебя основания считать, что я, выслушав того "духа", должен был очутиться где-то в другом месте, а не остаться в лесу? И где же я, по-твоему, должен был очутиться? Что это за такой благословенный край? Что за обетованная земля? Там молочные реки текут между кисельными берегами? Такие у тебя понятия? Или, по-твоему, только отойдя от дупла, я должен был как по мановению волшебной палочки перенестись не больше и не меньше как в Китеж? Тогда поставим вопрос так: что ты знаешь о человеке, которому открылась истина?

- Но если ты теперь знаешь истину, ты должен знать и то, где находится моя жена, - возразил я скудно.

- Этого я не знаю. Она исчезла в дупле. И это все о ней.

Я весь кипел, разум, душа - все во мне полыхало, в моем сердце завертелся вопрос, не подвергнуть ли пыткам этого негодяя, вступившего в заговор против меня с "доской" из дупла. Причинить ему боль! Ведь я и сам только что не корчился от боли, а отчасти даже и корчился. Однако, нарушив таким образом неприкосновенность и целостность его персоны, я в конечном счете пошел бы на безнравственный подлог, пользуясь для незаконного достижения своих целей оправданием, что он-де, этот малый, не лучшим образом поступил с моей женой. Очень может быть, что я, взволнованный, не уловил всех нюансов и тонкостей собственной мысли, всей ее хрупкой деликатности. Что ж, попробую еще раз: дело в том, кажется, что я был в сущности не прочь для давления на Остромыслова воспользоваться именем моей жены, а может быть, и памятью о ней. Это возбуждало, но постыдность такого рода уловки была слишком очевидна, чтобы я посмел на нее пойти. Между тем я достиг уже такой возвышенной ответственности перед Дарьей, что ее глазами, ее тайным взором, которым она неотступно следила за мной, как совесть, я видел поступок, который совершал в мыслях, в скрытых движениях души, совершенным как бы и в действительности, и этот, самый гадкий и отвратительный, тоже. Я вопросительно посмотрел на нее, надеясь, что она внесет ясность и покой в мое сердце. Может быть, все обстоит не так плохо, как мне представляется? И она даст добро на то, чтобы я вонзил кинжал в грудь Остромыслова, вынув его из собственной? А может быть, и ей хотелось, чтобы он выдал тайну, рассказал нам окончание своей истории, которое спрятал за сурово оброненным замечанием о будто бы связавшем его обете молчания? Но Дарья, похоже, забыла о моем существовании, внутренний взор потух, маячок, то и дело подзывавший меня прежде, больше не мигал, она ушла в себя, она рассеянно улыбалась каким-то своим мыслям и поглаживала живот, на который Остромыслов все чаще бросал удивленные взгляды. Ибо он словно рос прямо у нас на глазах.

9. ЛУНА

Я понял, что беременной сейчас лучше находиться там, где налицо хоть какое-то подобие цивилизации, и вывел ее на дорогу к дому, приютившему Валунца. Как и следовало ожидать, Остромыслов, наспех затоптав костер, увязался за нами. Раздраженный, я крикнул:

- Ты... какого черта? Тебе открыли истину, так что тебе делать с нами, убогими? Отвяжись!

- Сейчас самое главное, помочь этой несчастной, оказать ей необходимую помощь... - ответил он, деловито суетясь вокруг Дарьи. Она в общем-то неплохо держалась, целеустремленно шла вперед, и было очевидно, что она доберется своим ходом, но Остромыслов, которого разительный контраст с моей непомерно цивилизованной женой поставил на край бездны и в конце концов побудил отправить ее в дупло, где ее вряд ли ожидали блага и удобства, сейчас предпринимал все от него зависящее, чтобы хоть эта представительница слабого пола не сгинула вместе со своим плодом в изуверских тенетах первобытности. Вдохновение выразилось на его лице, и он, можно сказать, работал на подхвате. С воодушевленным и озабоченным видом он подбегал к Дарье то с одного бока, то с другого, складывал руки в большую лопату и вытягивал их перед собой, показывая, что готов подхватить ее и доставить, куда она пожелает. Но Дарья никак не откликалась на его щедрые зарисовки грузоподъемных работ. Она лишь отмахивалась от него, как от назойливой мухи, и я, удовлетворенный такой ее отповедью, смеялся над бедным мыслителем: