Стратегическая нестабильность ХХI века - Александр Панарин

Иными словами, технической катастрофе уже стратегически планируемого мирового конфликта непременно будет сопутствовать гуманитарная катастрофа, затрагивающая сами основы так или иначе сложившегося на планете человеческого взаимопонимания и взаимопризнания. Те самые адепты нового великого учения, которые вчера еще так настойчиво твердили о плюрализме и консенсусе, станут всюду выискивать культурно-психологические черты, не совместимые с практикой либерального консенсуса, ставящие носителей этих черт за пределы "цивилизованного общества".

Итак, вот она, стратегическая дилемма тех, кто уже дал себя увлечь идеологией нового социал-дарвинизма: либо уполномочить туземные элиты своими руками «расчистить» свои территории и открыть их новым завоевателям, либо, если этого не получится, подвергнуть все потенциально опасные участки гигантской мировой периферии всеуничтожающим военным ударам.

Случай современной России здесь самый показательный. С одной стороны, в России в некотором роде блестяще удалась операция компрадорской вестернизации: правящие западники более или менее добровольно разоружили и разрушили свою страну, добившись ее полной «открытости» для внешних хищников. Но с другой стороны, эта удача стала и неудачей: пример России стал настолько обескураживающим для всех более или менее искренних и благонамеренных реформаторов других частей планеты, что повторить его в случае, например, с Китаем уже вряд ли реально. Властвующие реформаторы осуществили вестернизацию России, породив и у своего народа, и у окружающих наблюдателей такой уровень разочарования, которого вполне хватит для рождения нового мощного антизападного мирового мифа. Пример России не поколебал позиции "националистических фундаменталистов" в других странах, а, напротив, укрепил их, снабдив убедительнейшими аргументами. Сегодня "русский пример" стал главной контрпосылкой поднимающегося антиглобализма.

Ясно, что в нормальном случае это должно было бы стать поводом для серьезной творческой самокритики и внутренних, и внешних западников. Так и случилось бы, если бы человеческое достоинство туземного большинства, ставшего жертвой «реформ», действительно уважалось бы. Тогда новые свидетельства народного опыта, ставшего опытом нищенства и бесправия, получили бы ранг непреложной объективности, обязывающей реформаторскую теорию к коррекции. Но ведь можно пойти и другим путем: наделить носителей этого опыта статусом недочеловеков, находящихся в непримиримом конфликте с современностью.

В первом случае напрашивается решительная ротация правящей элиты, смена курса, расширение социальных обязательств реформаторов. Такова модель плюралистической, многопартийной демократии, способной к рефлекции. Во втором случае мы имеем дело с элитой, исполненной решимости углублять свои реформы, "несмотря ни на что", не считаясь с интересами недовольного меньшинства и затыкая рот критикам. Это модель "однопартийной демократии" нового, неошибающегося авангарда, умеющего ненавидеть тех, перед кем он успел провиниться. Сегодня для того, чтобы игнорировать столь очевидный опыт провальности западнического курса, недостаточно обычной партийной самоуверенности и социальной бесчувственности. Не обычная социальная слепота, а расистская презрительная ненависть к неудачникам из «этого» народа — вот что психологически объясняет нам нынешнюю несокрушимую уверенность "чикагских мальчиков" в России.

Такую же психологическую структуру мы наблюдаем и на глобальном уровне однополярного мира. Если бы сегодня в самом деле была жива действительная, укорененная в многообразии идеологий многопартийность на Западе, если бы наряду с Западом правых сторонников статус-кво продолжал существовать протестный Запад, коммуникабельность между первым и третьим мирами не была бы так драматически подорванна. Но здесь, во внешнем пространстве большого Запада, как и в пространстве "внутреннего Запада" наших реформаторов, возобладала модель однопартийной диктатуры — мобилизованного стана жителей привилегированного мира, решившегося не поступаться, а расширять свои привилегии. Социально ориентированное мышление, некогда помогающее усмотреть социально близких в среде эксплуатируемых незападных народов, вытесняется расово ориентированным мышлением, не способным к межкультурной коммуникации. В этом смысле мы являемся свидетелями не просто крушения настоящей протестной левой идеологии на Западе — мы присутствуем при крушении ранее сложившейся гуманитарной способности мышления разглядывать человеческое единство поверх этноконфессиональных ("цивилизационных") барьеров.

Сегодня заново решается вопрос о судьбах модерна и модернизированных элит на Востоке. После известного тихоокеанского чуда никто уже не осмелится предположить, что народы не-Запада не способны соперничать с Западом по известным критериям экономического, научно-технического и культурно-просвещенческого прогресса. Но одно дело — «цветные» как носители западного цивилизационного опыта, другое — они же как продолжатели и реинтерпретаторы своего цивилизационного опыта. До сегодняшней глобальной войны Запада с не-Западом, начатой США, никто и в мире, и на местах по-настоящему не доискивался до указанного различия.

Терпимым признавался неопределенно смешанный вариант: когда местная модернизационная элита, с одной стороны, выступает проводником западной модели, с другой — считается с неизбежными местными культурными особенностями. В случае коммунистических стран этнокультурная нейтральность процесса модернизации выступала еще четче: строящийся социализм понимался как общество трудящихся, в принципе единое и на Западе, и на Востоке. Но мировой социалистический соперник Запада рухнул, и вопрос о том, имеет ли прогресс свое цивилизационное (этнокультурное) лицо, со всей остротой встал заново. Во-первых, потому, что Запад больше не видит оснований плодить себе эффективных экономических соперников, на что он шел прежде, в целях противопоставления чужим, враждебным ему режимам на Востоке, своих, дружественных, обязанных быть пятой колонной Запада.

Во-вторых, потому, что этнически нейтральная просвещенческая парадигма, побуждающая трактовать прогресс универсалистски (нет ни эллина, ни иудея в светлом будущем постиндустриального общества), сменилась под влиянием новой гуманитарной революции парадигмой «цивилизационной», или культурноцентричной. Это новая парадигма заронила в умах расистское подозрение в отношении некоторых видов культурно-исторической наследственности как неисправимой, не модернизируемой никакими способами и, следовательно, выводящей ее носителей за пределы возможностей цивилизованного консенсуса.

Словом, с одной стороны, Западу более не нужны удачники и отличники модерна в периферийном мире — он хотел бы приберечь еще не растраченные природные ресурсы этого мира исключительно для себя, а с другой стороны, его новая специфическая расовая проницательность проявляется в принципиальном недоверии к чужой наследственности.

Ясно, что это новое видение Западом не-Запада по-новому определяет и задачи туземных элит в пространстве мировой периферии. В однополярном мире им вменяется либо перевоспитывать — однозначно на западнический лад — тех, кто окажется воспитуемыми, либо разоружать, деморализовать, лишать всех способов эффективного самовыражения тех, кого новая господствующая идеология причислила к невоспитуемым. Невоспитуемым объявлена война на уничтожение, и объявлена откровенно, во всеуслышание. В этом смысле плюрализм цивилизаций — то есть презумпция сосуществования качественно разных, но равнодостойных — отныне принадлежит прошлому. Незападнический опыт объявляется не иноцивилизационным, а просто варварским и террористическим.

Запад стал однопартийным обществом в смысле принципиального неприятия "идеологически чуждых" установок, восходящих к любой незападной традиции.

Его нынешний партийно-политический плюрализм выхолощен дважды: в смысле исчезновения всякой терпимости к действительным выражениям социально-протестного сознания и в смысле исчезновения терпимости к проявлениям инокультурного опыта.

По опыту затонувшего коммунизма мы знаем, что особо нетерпимых ждет одиночество в мире, желающем оставаться многообразным. Одиночество может какое-то время быть одиночеством самоуверенной силы, предвкушающей свою окончательную победу. В лексике современного мирового авангарда все больше сугубо силовых аргументов, все меньше следов мышления, открытого для понимания других позиций. Виною тому не только своекорыстие победителей, отвыкающих считаться с чужими интересами, но и специфический антропологический пессимизм, склоняющий к выводу, что наш мир населяет слишком много неисправимых и невоспитуемых.