Дикие пальмы - Уильям Фолкнер

– Если тебе там так нравилось, что же ты ушел? – спросил толстый. Высокий снова принялся рассматривать сигару, держа ее так, чтобы на толстый шоколадного цвета конец падал свет.

– Я там попал в историю, – сказал он.

– Какую историю?

– Женщины. Она была женой одного парня.

– Ты хочешь сказать, что день за днем больше месяца таскал за собой по всей стране одну бабу, а как только у тебя появилась возможность остановиться и перевести дыхание, ты попал в историю из-за другой? – Высокий уже думал об этом. Он помнил, как вначале бывали минуты, мгновения, когда, если бы не ребенок, он, может быть, и попытался бы. Но это были только мгновения, потому что уже в следующую секунду все его существо в каком-то диком и охваченном ужасом отвращении со страхом бежало от самой этой мысли; он ловил себя на том, что смотрит с расстояния на этот камень, который силой и властью слепого и насмешливого Движения был привязан ему на шею, он думал, даже говорил это вслух с грубым и неистовым бешенством, хотя уже два года прошло с тех пор, как у него была женщина, да и та безымянная и немолодая негритянка, совершенно случайная, потерявшая дорогу, которую он поймал более или менее нечаянно в один из дней для посетителей по пятым воскресеньям, ее мужчина – муж или любовник, – на свидание к которому она и пришла, был застрелен охранником приблизительно за неделю до того, но она не знала об этом: «Нет, она мне для этих дел не годилась».

– Зато та, другая, тебе сгодилась, верно? – спросил толстый заключенный.

– Да, – сказал высокий. Толстый подмигнул ему:

– И как, хороша была бабенка?

– Все бабенки хороши, – сказал один из заключенных. – Ну? Рассказывай дальше. Скольких тебе еще удалось уговорить по дороге назад? Иногда бывает, если уж у парня пошла такая полоса, то он ни одну юбку не пропустит, даже если она… – Но заключенный сказал, что больше ничего не было. Они быстро уехали с лесопилки, у него даже не было времени купить еды, пока они не добрались до следующей стоянки. Там он потратил все шестнадцать долларов, что заработал, и они отправились дальше. Вода в Реке (Потоке) теперь стояла ниже, в этом не было никаких сомнений, припасы, купленные на шестнадцать долларов, выглядели солидно, и он думал, что их, может быть, и хватит на всю обратную дорогу. Но, может быть, в Реке еще осталось больше подводных течений, чем казалось. Но теперь это был штат Миссисипи, это был хлопок, он снова держался за ручки плуга, напряжение и изгиб гладких ягодиц мула, который тащил врезавшийся лемехом в землю плуг, вот в чем была его жизнь, пусть ему и платили здесь всего доллар в день. Но этого хватило. Он рассказал, как все было: ему снова сообщили, что наступила суббота, и дали деньги, и он рассказал об этом – ночь, коптящий фонарь на диске вытоптанной и голой земли, ровной, как серебро, кружок сидящих на корточках фигур, назойливое бормотание и восклицания, тощие стопки потертых зелененьких под коленями, кубики с точечками, подпрыгивающие и крутящиеся в пыли; вот чего хватило.

– И сколько же ты выиграл? – спросил второй заключенный.

– Достаточно, – сказал высокий.

– Но сколько?

– Достаточно, – сказал высокий. Этого было вполне достаточно: все деньги он отдал человеку, у которого была еще одна моторка (еда ему теперь не понадобится), он с женщиной теперь сидел в моторке, а его лодка была привязана сзади, женщина, ребенок и завернутый в газету сверток под его.покойной рукой у него на коленях; и почти сразу же он узнал, не Виксберг, потому что он никогда не видел Виксберга, а мостик, под которым пролетел он на своей ревущей волне деревьев и домов и мертвых животных, сопровождаемый громом и молниями, месяц и три недели назад, он посмотрел на него без волнения, даже без интереса, а моторка плыла дальше. Но теперь он стал смотреть на берег, на насыпь. Он не знал, как узнает, но знал, что узнает, а потом, это было вскоре после полудня, – несомненно, время пришло – он сказал владельцу моторки: – Пожалуй, дальше не надо.

– Здесь? – спросил владелец моторки. – А мне так кажется, здесь вообще ничего нет.

– Пожалуй, здесь, – сказал заключенный. И тогда моторка развернулась к берегу, двигатель перестал работать, моторка поплыла по инерции и уткнулась в насыпь, а владелец отвязал лодку.

– Давай-ка я лучше довезу вас до какого-нибудь места, – сказал он. – Я ведь это и обещал.

– Пожалуй, дальше не надо, – сказал заключенный. И они высадились, и он стоял, держа в руке лозовый фалинь, пока моторка, снова загрохотав двигателем, не отошла, сразу же закладывая поворот; он не смотрел на нее. Он положил сверток, крепко привязал фалинь к ивовому корню, поднял сверток и повернулся. Не сказав ни слова, он взобрался на насыпь, прошел мимо отметки уровня подъема воды во время минувшего буйства, теперь насыпь была суха и расчерчена, пересечена множеством неглубоких и пустых трещин, похожих на глуповатую и извиняющуюся старческую ухмылку, встал под густым навесом, образованным кронами ив, снял с себя комбинезон и рубашку, которые ему выдали в Новом Орлеане, бросил их на землю и, даже не посмотрев, куда они упали, развернул сверток и вытащил другую одежду, знакомую, желанную, чуть выцветшую, поношенную и в пятнах, но чистую, узнаваемую, надел ее, вернулся к лодке и взял весло. Женщина уже сидела в лодке.

Толстый заключенный стоял, подмигивая ему. – Значит, ты вернулся, – сказал он. – Ну-ну. – Теперь они все смотрели, как высокий заключенный аккуратно откусил конец сигары, с величайшей осторожностью выплюнул его, ровненько зализал сигару, изрядно ее обслюнявив, вытащил из кармана спичку и целую минуту разглядывал ее, словно желая убедиться, что это хорошая спичка, достойная сигары, с той же осторожностью провел ею по штанине – движением, как могло показаться, слишком замедленным, чтобы она загорелась, – и держал ее, пока язычок пламени не устоялся и сера не выгорела, а потом поднес ее к сигаре. Толстый смотрел на него, быстро и непрестанно подмигивая. – И они тебе дали еще десятку за побег. Это плохо. Человек может привыкнуть к тому сроку, который ему дали с самого начала, для завязки, и неважно, сколько он там получил, хоть сто девяносто девять лет. Но еще десятку сверху. Еще десять лет к тому, что было. И когда ты никак не ждал этого. Еще десять лет, на которые тебя отрывают от общества, от женщин… – Он непрестанно подмигивал высокому заключенному. Но тот (высокий заключенный) уже успел обдумать и это. До тюрьмы у него была девушка. То есть он ходил с ней на церковные пения и пикники – она была на год или около того моложе него, у нее были короткие ноги, созревшие груди, тяжелый рот и глуповатые глаза, похожие на виноградины, она была счастливой владелицей коробки из-под пекарного порошка, почти полной сережек, брошек и колечек, купленных (или подаренных по ее намеку) в лавочках десятицентовых товаров. Вскоре он открыл ей свой план, а уже потом были мгновения, когда, размышляя обо всем случившемся, он думал, что, вероятно, если бы не она, он никогда не решился бы сделать то, что сделал, но это было только подспудным чувством, не облеченным в слова, потому что он не смог бы выразить это словами: кто мог знать, о какой судьбе, каком роке невенчанной жены Аль Капоне могла она мечтать, о каких скоростных автомобилях, набитых настоящими цветными стекляшками и пулеметами, несущихся под красные огни светофоров. Но все было в прошлом и давно кончено, когда эта мысль впервые пришла к нему в голову, и она на третий месяц его заключения приехала к нему на свидание. На ней были сережки и браслет или что-то в этом роде, которых он не видел прежде, и ей не удалось толком объяснить, как она сумела уехать так далеко от дома, и она безумно рыдала первые три минуты, хотя вскоре (а он так никогда и не понял, как они оказались не вместе и как она познакомилась с ним) он увидел, как она оживленно болтает с одним из охранников. Но она поцеловала его при прощании в тот вечер и сказала, что вернется при первой же возможности, она прижималась к нему, слегка потела, и от нее пахло свежестью и теплотой молодого, слегка пружинящего женского тела. Но она так и не вернулась, хотя он продолжал писать ей, и семь месяцев спустя он получил ответ. Ответ был написан на почтовой открытке с цветной литографией какого-то отеля в Бирмингеме, одно из окон которого было тяжело перекрыто корявым чернильным крестиком, неуверенными, сильно наклоненными буквами на обратной стороне было написано: Здесь мы проводим медовый месяц. Ваш друг (миссис) Верной Уолдрип.

Толстый заключенный стоял, быстро и непрестанно подмигивая высокому. – Да, сэр, – сказал он. – Самое страшное – это лишняя десятка. Еще десять лет без женщин, совсем без женщин, а ведь парню надо… – Он непрестанно и быстро подмигивал, наблюдая за высоким. Тот не шелохнулся, он сидел скорчившись между двумя койками, мрачный и чистый, сигара в его чистой, недрожащей руке горела ровно и сильно, дым поднимался вверх, обволакивая угрюмое, лишенное всякого намека на юмор и спокойное лицо. – Еще десять лет…