Свет с Востока - Теодор Адамович Шумовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вы хотели меня уподобить бродячей собаке,
Что тоскливо глядит, подтянувшая тощий живот,
Из морозного мрака на яркие окна господ.
Сохрани меня, боже, приблизиться к вашей клоаке!
Я, стареющий каторжник, в спящем тревожно бараке
Одиноко встречаю в пеленках принесенный год.
Ты скорей вырастай из младенческих тесных пеленок,
Как из хрупкого слова растет огнедышащий стих,
Ты скорей окрыляйся для вылета в небо, орленок,
Для борьбы и побед, для великих свершений своих.
Да свершается прежде моих остальных ожиданий
То, что душу тревожит, что спать не дает по ночам,
Чтоб за черные годы безмерных народных страданий
Каждый день твой и час жестоко отомстил палачам.
Пусть по душам озлобленным, лицам усталым и хмурым
Растекается счастье и жить и творить на земле,
Пусть любимые к любящим – все! – возвратятся из тюрем
И рожденный в добре никогда не узнает о зле.
Пусть корабль государства свершает стремительный вымах!
Я, в цепях и решетках доживший до ранних седин,
Я державным убийцам желаю скамьи подсудимых,
Чтоб от кары народной из них не ушел ни один!
Да не тешатся ложью и ложью цари и кликуши!
Да поднимется Правда во весь несгибаемый рост!
В арестантском бараке, где разные уши и души,
Озираясь, шепчу новогодний торжественный тост.
Предвестие
Весна 1953 года началась кончиной Сталина. Об этом событии нам не объявляли, но из-за зоны просочился слух, и растерянные лица охранников говорили о его основательности. Вскоре в задней комнатке нашей бухгалтерии лесобиржи собрались вольнонаемные – начальник шпалозавода Сапожников, начальник биржи Панасюгин, начальник погрузки Нагребецкий, мастер погрузки Кубов, и из-за неплотно прикрытой двери послышалось:
– Если вождь умер, то мы не должны расслабляться, впадать в уныние…
А тут назавтра кто-то из «вольных» вбежал в бухгалтерию, запыхавшись, осведомился у Кубова:
– Не говорили по радио, – когда похороны Сталина?
– Не слыхал, объявят, – коротко ответил тот, покосившись на работавших за столами заключенных.
Сомнений не оставалось. Я сидел, уткнувшись в накладные на отгрузку шпал, а в мыслях гудело: все! Свершилось! Пришло начало конца мукам, Да, государственное истязание людей не может продолжаться вечно… Обожествленный вдохновитель зла – вот он, лежит бездыханный, и в окаменевшее лицо с ужасом глядят подручные: что с нами теперь будет?.. Что бы ни было, но, увы, с верховного палача ныне все взятки гладки, смерть уберегла его от возмездия народа.
– Выходи строиться!
А, это уже конец рабочего дня. Мы, покинув нашу «бухгалтерию-больничку», где я – помощник бухгалтера и фельдшер, примыкаем к шпалопильщикам, штабелевщикам, грузчикам, которые уже построились пятерками. Конвоир в шапке с пятиконечной звездой, в тулупе и валенках, с автоматом за плечом заученно предупреждает:
– Внимание, бригада! Переходите в распоряжение конвоя. В пути не растягиваться. Шаг вправо, шаг влево считаем попыткой к побегу, применяем оружие…
Все – как почти пятнадцать лет назад, когда впервые услышал эти слова – там, на Беломорканале… Все – и не все. Смотри, кругом снежно и морозно, будто и впрямь зима, а тянет весенней свежестью, от пьянящего благоухания кружится голова. Мы идем в зону. Надо же, на ветке дерева у дороги распелась птица, да так радостно!
Через месяц, в начале апреля, выпустили кремлевских врачей. Вчера, захлебываясь от праведного гнева, газеты называли их английскими, американскими и всякими другими шпионами, сегодня пришлось известить всех и вся: обвинения сняты, обвиненные освобождены. Только не досчитались одного из двух узников с одинаковой фамилией Коган: умер в тюрьме. Потрясение было столь сильным, а сопротивление души столь недостаточным, что двухмесячное заточение свело человека на нет.
Освобождение врачей было первым ударом по сталинскому кривосудию конца сороковых – начала пятидесятых годов, первой ласточкой послесталинской весны.
Дни побежали быстро. Уже вовсю звенела за окном весенняя капель, когда начальник биржи Панасюгин, войдя в бухгалтерию, с порога объявил:
– Наш министр арестовал вашего министра! Незадолго до этого было принято решение: вольнонаемный состав лагерей передать в ведение министерства юстиции, а заключенных оставить за МВД.
– Как?! – воскликнул я, услышав обращенные ко мне слова начальника биржи. – Наш министр – Берия!
– Вот-вот – спокойно сказал Панасюгин. – Берию-то и заберили, то бишь, забрали. Вон оно, как пошли дела!
Многие вольнонаемные – я это видел когда-то в Краслаге, а теперь в Озерлаге – сочувствовали нам. Наш начальник биржи относился к заключенным выдержанно и ровно, не позволяя себе кого-нибудь унизить.
Известие об аресте Берии взволновало меня: к горлу подступил комок, проступили слезы удовлетворения. «Вот! Вот! – летели мысли. – Палач номер два схвачен. Он ответит за свои злодеяния!.. Но он же не один! Надо судить и Сталина, и всех тех, кто стоял рядом, ожидая слов: «Обезвредить! Уничтожить!» Миллионы заключенных жаждут правды и требуют свободы!»
В 1954 году лесобиржу закрыли, и меня вновь перевели на общие работы: заготовку штукатурной дранки, потом лесоповал, сенокос. Те весенне-летние дни стали свидетелями новых запоминавшихся событий.
Однажды мы уже стояли у ворот зоны, готовясь выйти на производство, как вдруг появился «его мрачное сиятельство», свирепый начальник Мишин. Мы застыли, ожидая недоброго. Но Мишин, исподлобья нас оглядев, сказал:
– Пришло постановление об отмене ношения номеров, пришивающихся к вашей одежде. На это проявление заботы партии и правительства вы должны ответить ударным высокопроизводительным трудом. Снять номера!
Бригады дрогнули, на лицах показались радостные слезы, глаза посветлели. Исхудалые люди ожесточенно, остервенело, торжествующе срывали с одежды лоснившиеся лоскуты потемневшей от времени ткани с четко выписанными буквами и числами, швыряли их на землю. А Мишин хмуро смотрел на эти расправы с ненавистными Озерными Знаками – каково-то ему сейчас было? Он переживал крушение дела, которому служил, – отмена номеров еще куда ни шло, но ведь понемногу стали освобождать, да – освобождать «врагов народа» и закрывать лагеря! Это было сокрушающим громом, бедой, которую не все палачи смогли перенести. Вскоре после своего выступления по поводу номеров Мишин покинул Особый 37-й лагпункт. Был слух, что он умер, другие утверждали – нет, его назначили начальником пункта, где содержались уголовники, и там его убили.
Другое необычайное происшествие 1954 года было забавным. Я работал на лесоповале, в середине длинного трудового дня у нас бывал часовой
