В годы большевисткого подполья - Петр Михайлович Никифоров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К концу мая привезли еще одну большую партию ленцев. Новая секретная была набита битком.
После длительного следствия большинство арестованных ленцев по требованию общественности было освобождено. Учинить поголовную расправу царское правительство не решилось.
* * *
Прошло еще два месяца, а я все сидел в полном неведении о своей дальнейшей судьбе. Издевательства Магузы и Шеремета продолжались. Тяжелее всего было отсутствие связи с волей. Надзиратель категорически отказался встречаться с моим братом.
Однажды меня вызвали и повели в новую баню. Там меня сфотографировали.
— Для чего? — спросил я фотографа.
— По приказу начальника. Нам ведь не говорят, для чего.
В августе меня вызвали в контору. Я предстал перед врачебной комиссией. Осматривали не одного меня, а целую партию. Я спросил рядом стоящего арестанта:
— Это что за осмотр?
— На каторгу отбирают.
«Видимо, меня отправляют на каторгу. В чем же дело? Почему не объявляют — заменили казнь или нет?»
Прошло еще три месяца, меня никуда не отправляли.
В первых числах декабря, утром, когда еще было темно, меня вызвали. Но повели не в контору, а на пересыльный двор, и ввели в пересыльный барак. В бараке конвой принимал партию для отправки на каторгу. Мне дали бродни, полушубок и халат. Начальник конвоя просмотрел мой открытый лист, опросил меня. Я стоял рядом с начальником и успел прочесть на открытом листе слова, подчеркнутые красными чернилами:
«ОРГАНИЗАТОР ТЮРЕМНЫХ БЕСПОРЯДКОВ, СКЛОНЕН К ПОБЕГУ».
Начальник приказал внимательно осмотреть мои кандалы и наручни и отвести меня в сторону от толпы каторжан. Из открытого листа я узнал, что мне назначено двадцать лет каторжных работ.
Я ликовал: «Заменили, ухожу…» Словно непомерная тяжесть свалилась с моих плеч. Казалось, что не может быть хуже того, что было здесь, в этой проклятой тюрьме. Отходили куда-то в туман Шереметы, магузы, гольдшухи и вся эта сволочь, которая так злобно терзала меня…
Мороз на дворе стоял жестокий: свыше сорока градусов. Опытные люди одевались как можно удобнее, не перегружая себя, не одевая ничего лишнего. Неопытные напяливали все, что могло греть. Каторжан собралось человек триста, почти все в кандалах. Гул голосов и звон железа наполняли пересыльную камеру.
Наконец всех построили и проверили.
— Выходи на двор!.
Стали выходить и строиться попарно. На дворе нас еще раз пересчитали, потом больных стали рассаживать на сани. К моему удивлению, выкликнули и меня.
— Никифоров! Принять его на первые сани, дать конвой!
«Какая добрая душа позаботилась обо мне? Доктор или кто-либо еще? Во всяком случае, сани — дело неплохое».
Партия двинулась. Через час мы выбрались из предместий города. Началась вьюга. Становилось прохладно, и я попросил конвойного разрешить мне пойти пешком возле саней. Конвойный разрешил. Я вылез и пошел, придерживаясь за передок саней. Скоро мне стало теплее.
Когда мы отошли километров пятнадцать от города, начальник конвоя перевел меня с саней в передний ряд партии. Вьюга превратилась в буран. Дорогу замело снегом. Поставили в первый ряд наиболее сильных. Мы четверо, в наручнях и кандалах, шли впереди, пробивая сугробы, конвойные шли за нами, а за конвойными тянулась вся партия вперемежку с солдатами.
Перед нами вихрилась и металась белая непроглядная муть. Партия арестантов тянулась, затерянная в снежной пустыне. День склонялся к вечеру, а этапки все не было видно. Люди с трудом передвигали ноги. Остановиться для отдыха боялись: не поднимутся люди, замерзнут. Шли уже не по четыре в ряд, а по два, проделывая узкую тропку в глубоком снегу. Конвойные, в нарушение устава, несли винтовки на ремнях за плечами, все время махая и хлопая руками. Никому из каторжан и в голову не приходило бежать. Думали об одном — скорее бы этапка. Конвойные не понукали, не наводили порядка. Только покачивающиеся над головами штыки да звяканье цепей выдавали, что идет партия арестантов.
Поздно ночью вошли в большое село. Все с облегчением вздохнули. Даже как будто теплее стало. Скоро этапка. Конвойные выравнивали ряды, покрикивая на ходу:
— Подтянись! Подтянись!
Конвойные, как и каторжане, выбились из сил.
Пройдя село, мы увидели почерневшую от времени этапку.
Прибавили шагу. Большое одноэтажное деревянное здание раскинулось среди снежной степи, тускло поблескивая подслеповатыми закопченными окнами. Из труб валил белый дым.
— Ишь, сволота, мокрыми дровами печи набил, в холоде спать придется! — ругали сторожа каторжане.
Нас, не проверяя, впустили в этапку. В помещении было холодно, дрова шипели и не давали тепла. Уголовные ругали сторожа. Тот со страху куда-то спрятался.
Люди размещались по нарам с шумом и руганью. Более слабые и малосрочные занимали места под нарами или у стен на полу. Развязывали мешки, извлекали чайники, кружки, хлеб, замерзший, как камень. У меня ничего не было, кроме жестяной кружки и куска черного хлеба.
Появившийся откуда-то сторож разливал кипяток, а конвойный принимал и подавал чайники. В этапке стоял пар от кипятка и дыханья сотен людей. Дрова в печах, наконец, разгорелись, и по камере распространилось тепло. Многие, не допив чай, засыпали. Иные шумели и ругались, а наиболее ретивые резались в карты.
Внутренность этапки была мрачна: стены черные, из щелей свешивались пакля и мох, стекали капли воды, потолок почернел от грязи и копоти. На замерзших окнах — ржавые железные решетки.
Чай пили мы с наслаждением. Поужинав, устроились на своих местах и скоро уснули.
Часов в пять утра нас разбудили. Был уже готов кипяток. Мы наскоро напились чаю и стали собираться в путь. В этапке за ночь потеплело, и все хорошо отогрелись. На дворе же по-прежнему свирепствовал буран. Но только мы вышли, буран стих. Настала удивительная тишина. Ни одна снежинка не шелохнулась. Небо прояснилось, выглянуло зимнее солнце, но холод усилился. Дорога была занесена снегом; партия, выйдя за село, сразу же потянулась гуськом. Я опять шел впереди вдвоем со вчерашним напарником, пробивая для партии дорогу.
Переход от этапки до централа был очень труден. Дорога — гористая и длинная. Чернели перелески. В воздухе, сверкая на солнце, носилась снежная пыль. Мороз впивался в лицо. Приходилось то и дело оттирать щеки и нос. Партия, точно серая змея, извивалась по снежной тропе. На концах штыков сверкало солнце. Бороды, шапки, воротники полушубков покрылись густым инеем, на усах
