Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

сержант. Все вокруг кричат: «Да! Мир! Мир! Ты проиграл мир». — «Вы, — говорит блондинчик, — вы, старые вояки, как вы защитили своих сыновей? Вы заставили за это заплатить Германию? Вы ее разоружили? А Рейнская область? А Рур? А испанская война? А Абиссиния?» — «А Версальский договор? — подхватывает долговязый парень с конусообразным черепом. — По-твоему, я его подписал?» — «А что, я?» — возмущенно смеясь, говорит сержант. — «Да, ты! Конечно, ты! Ты голосовал, разве нет? А я вот не голосовал, мне только двадцать два года, я ни разу еще не голосовал». — «Что это доказывает?» — «Это доказывает, что ты голосовал как мудак и что именно ты ткнул нас носом в это дерьмо. У тебя было двадцать лет в запасе, ты мог предотвратить эту войну, а что ты сделал? Потому-то я тебе и говорю, приятель, что мы друг друга стоим; будь у меня командиры и оружие, я бы сражался не хуже тебя. А чем я сражался? У меня даже патронов не было». — «А кто в этом виноват?! — взрывается сержант. — Кто голосовал за Сталина? Кто бастовал из-за ерунды, лишь бы досадить хозяину? Кто требовал повышения зарплаты? Кто отказывался от сверхурочных? Автомобили подавай и велосипеды, да? Подружки, оплачиваемые отпуска, воскресенья за городом, молодежные турбазы, кино? Вы были отъявленными лентяями. Я же работал даже по воскресеньям, и всю свою собачью жизнь…» Блондинчик багровеет, он на четвереньках приближается к сержанту и кричит ему в лицо: «Повтори, что я не работал! Повтори! Я сын вдовы, стервец! И я ушел из школы в одиннадцать лет, чтобы помогать матери!» Пожалуй, ему наплевать, что он проиграл войну, но обвинения в лени он не снес. Брюне думает: «Как знать, может, и из этого удастся кое-что извлечь». Сержант тоже стал на четвереньки, и они кричат одновременно, чуть ли не упершись лбами. Шнейдер наклоняется, как бы желая вмешаться; Брюне кладет ладонь ему на руку: «Оставь: это от нечего делать». Шнейдер не настаивает, он выпрямляется, бросая на Брюне странный взгляд. — «Ну, будет вам, — говорит Мулю, — вы еще подеритесь тут». Сержант со смешком садится. «Да, — говорит он, — ты прав. Немножко поздновато драться: если он хотел драки, нужно было приниматься за немцев». Блондин пожимает плечами и, в свою очередь, садится. «Слушай! У меня от тебя живот разболелся!» — говорит он. Наступает долгое молчание; они сидят бок о бок, блондин вырывает пучки травы и забавляется, сплетая из них косы; остальные некоторое время ждут, потом на карачках возвращаются на свои места. Мулю потягивается и улыбается; он говорит примирительным тоном: «Все это пустяки, ей-богу, пустяки». Брюне думает о товарищах: они проигрывали сражения, стиснув зубы, от поражения к поражению они шли к победе. Он смотрит на Мулю: «С этой породой я не знаком». Он испытывает необходимость говорить: Шнейдер рядом, и Брюне обращается к нему: «Видишь, не стоило вмешиваться». Шнейдер не отвечает. Брюне ухмыляется, он передразнивает Мулю: «Все это пустяки». Шнейдер не отвечает: его тяжелое красивое лицо остается безучастным. Брюне злится и поворачивается к нему спиной: он ненавидит пассивное сопротивление. «Есть хочется», — говорит Ламбер, Мулю показывает пальцем на пространство, отделяющее крепостную стену от колышков; он говорит медленно и усердно, будто декламирует стишок: «Еда придет вот оттуда, решетка откроется, войдут грузовики, и нам будут бросать хлеб через проволоку». Брюне краем глаза смотрит на Шнейдера и смеется: «Ты видишь, — повторяет он, — волноваться нет причин. Поражение, война — все это несерьезно, в счет идет только еда». Насмешливое выражение на миг мелькает на лице Шнейдера. Он удивленно говорит: «Что они тебе сделали, старина? По-моему, ты им не шибко симпатизируешь». — «Они мне ничего не сделали, — сухо возражает Брюне. — Но я слышу их разговоры». У Шнейдера глаза опущены на правую полузакрытую ладонь, он смотрит на свои ногти и говорит грубым равнодушным голосом: «Трудно помогать людям, если не испытываешь к ним симпатии». Брюне хмурит брови: «Должно быть, мою физиономию часто видели на первой полосе «Юманите», и меня легко узнать». «Кто тебе сказал, что я хочу им помочь?» Лицо Шнейдера гаснет; он вяло говорит: «Все мы должны друг другу помогать». — «Безусловно», — соглашается Брюне. Он раздражен на самого себя: прежде всего, он не должен был злиться. К тому же, напрасно он обнаружил свой гнев перед дурнем, который отказывается его разделить. Он улыбается, он успокаивается, он говорит, улыбаясь: «У меня претензии не к ним». — «Тогда к кому же?» Брюне внимательно смотрит на Шнейдера и отвечает: «К тем, кто их одурачил». Шнейдер зло усмехается. Он поправляет: «Кто нас одурачил. Все мы в одинаковом положении». Брюне чувствует, как снова растет его раздражение, он почти задыхается, но продолжает добродушным тоном: «Может быть. Но, знаешь, я не строил себе особых иллюзий». — «Я тоже, — говорит Шнейдер. — Но что это меняет? Одураченные или нет, все оказались здесь». — «Какая разница, где мы?» — удивляется Брюне. Теперь он совершенно спокоен, он думает: «Везде, где есть люди, для меня найдется свое место и работа». Шнейдер перевел глаза на ворота и замолчал. Брюне смотрит на него без неприязни: «Что он за фрукт? Интеллектуал? Анархист? Чем он занимался на гражданке? Жирноват, немного небрежности, но в целом он держится неплохо: может, и послужит нам на пользу». Наступает вечер, серый и розовый на стенах, неизвестно какой в городе, которого они не видят. У людей неподвижные глаза; они смотрят на город сквозь стены; они ни о чем не думают, они больше не шевелятся, великое воинское терпение снизошло на них вместе с вечером: они ждут. Раньше они ждали почты, отпуска, немецкой атаки, и так они по-своему ждали конца войны. Война закончилась, а они все ждут. Теперь они ждут грузовиков, нагруженных хлебом, немецких часовых, перемирия, они ждут, просто чтобы сохранить маленький кусочек будущего перед собой, чтобы не умереть. Очень далеко, в вечере, в прошлом, звонит колокол. Мулю улыбается: «Эй, Ламбер! Может, это перемирие?» Ламбер начинает смеяться; они понимающе перемигиваются. Ламбер объясняет остальным: «Мы решили, что устроим пирушку до усрачки!» — «Мы ее провернем в день мира», — говорит Мулю. Блондинчик смеется при этой мысли, он говорит: «Я не буду просыхать недели две!» — «Какие там недели две! — зашумели вокруг него. — Не две, и не месяц, мы все тогда упьемся, мать-перемать!» Нужно будет терпеливо разрушать все их надежды, уничтожать все их иллюзии, заставить их осознать все их кошмарное положение, отвратить их от всех и всего наносного и прежде всего от них самих.