Воровская правда - Евгений Сухов

Орех резко обернулся. Рот его скривился в усмешке, обнажив золотую фиксу.

— Ты мне угрожаешь? Да здесь твое слово значит куда меньше, чем приказ какого-нибудь красноперого первогодка!

Владислав выдержал паузу, потом спокойно сказал:

— Жаль, что мы не договорились с тобой, Орех. Ты не оставляешь мне выбора…

— Выбора, говоришь… Хочешь жить по понятиям? А может быть, зэкам действительно тогда стоит выбрать нового смотрящего зоны? Блатных здесь предостаточно, как они решат, так и будет. Чего же ты молчишь? Или боишься, что зэки предпочтут меня?

Это был вызов, который можно было бы приравнять к брошенной перчатке. Варяг среди клубов пара как будто бы даже рассмотрел ее контуры.

— Тебе следовало бы знать, Орех, что я свое отбоялся еще при первом сроке. И теперь меня не испугают ни блатари, ни мусора. Ладно, так и быть, принимаю твое предложение. Но если ты проиграешь, обещаю тебе, что ты не будешь даже подпаханником.

Орех открыл дверь, и клубы распаренного воздуха вырвались наружу.

— Проиграю, сукой буду, если не уйду в мужики! — с вызовом отрезал он и громко крикнул: — Эй, шныри, ваш батенька вышел, идите одевайте меня!

Глава 21 БОЛЬШОЙ ШМОН

Колонию около поселка Печорск называли сучьей по преобладанию в ней «козлиного» элемента. (На языке оперов они значились как арестанты, твердо вставшие на путь исправления.) «Козлы» жили в отдельном бараке, который был отгорожен от общежития блатарей высоким забором, по верху в два ряда была протянута колючая проволока. Мера эта была не лишняя — между блатными и «козлами» существовала давняя неприязнь, которая готова была перерасти в открытую войну. Локалка на ночь предусмотрительно запиралась, а вертухаи на сторожевых вышках пристально следили за малейшим передвижением по территории зоны и готовы были в любую секунду поднять тревогу. Они не доверяли никому: ни «козлам», которые ближе остальных стояли к администрации, ни блатным, которые в открытую презирали сучий режим.

Инструктированные начальством, они знали, что, несмотря на все противоречия и ненависть, которые разделяли блатных и «козлов», во имя общей цели — улучшения условий содержания — они могли объединиться против администрации и подпалить не только собственные бараки и промышленную зону, но и вышки вместе с охранниками. Можно только догадываться, какой смех у всего блатного мира вызвал бы поджаренный вертухай.

Как легенду молодому поколению зэков блатные рассказывали о «размораживании» колонии много лет назад: четыре тысячи зэков в один день объявили голодовку, протестуя против произвола администрации и ухудшения условий содержания: дрянная пища, бесконечные шмоны, проверки и зуботычины. Не помогали ни уговоры, ни угрозы; блатных надолго закрывали в изолятор, держали в карцере, но сопротивление только крепло. И тогда лагерная администрация отважилась на отчаянный шаг — решили ввести в зону роту спецназа. Она, по мнению администрации, сумела бы не только накормить голодающих, но и преподнести надлежащий урок за недопустимые «шалости».

Появление спецназовцев вызвало неожиданно резкий отпор. Вчерашние недруги — блатные и «козлы», спаянные общими интересами и ненавистью к милицейской форме, встретили вооруженный отряд с невероятной ожесточенностью: в ход пошли ножи, заточки, обломки мебели, камни. Спецназ, не ожидавший такого яростного сопротивления, отступил, прихватив с собой с десяток раненых и троих убитых.

Локалка, на которой размещался барак блатных, за ночь усилилась дополнительными укреплениями. Баррикады из подручных материалов перекрыли все подходы к бараку, напоминавшему теперь крепость.

Зэки стали ждать очередного штурма. И он не задержался. Поменяв дубинки на автоматы, спецназовцы преодолели баррикады и принялись «наказывать» непослушных. Началась бойня — звучали выстрелы, раздавалась отчаянная брань, слышался хруст ломаемых челюстей. А когда все стихло, в свете прожекторов можно было увидеть восемь изуродованных трупов в арестантских робах. Раненые и покалеченные исчислялись десятками.

Администрация колонии в течение месяца выявляла подстрекателей, а когда имена зачинщиков были установлены, всех их поместили в БУР, приставив к дверям усиленный караул. В штрафном изоляторе вместе с ворами находились и «козлы». Вся зона была озабочена тем, чтобы хоть как-то смягчить участь сидельцев. Дорога в БУР в это время была перекрыта, и весь грев оседал в руках начальника караула.

Два десятка наказанных зэков взывали к Беспалому, требовали встречи с народными депутатами, а когда стало ясно, что помощи не будет, они по тюремной почте простились со всем миром. На следующий день блатари и «козлы» в знак протеста против произвола администрации перерезали себе вены, и когда «дубаки» отомкнули двери барака усиленного режима, то увидели там двадцать мертвецов, лежащих на шконках.

Зэки оставили после себя и предсмертную записку. Они винились перед всем христианским миром в том, что уходят не по-божески, просили братву не поминать их дурным словом, а также снизошли до взаимного прощения — блатные отпускали «козлам» грехи, связанные с тем, что те нацепили красные повязки и служили администрации колонии, а «козлы» не держали больше зла на блатных за их требовательность и непримиримость. Так и лежали рядышком вчерашние враги.

После того случая Беспалый перетасовал колонию, отправив наиболее дерзких зэков в крытку, а «козлиный» барак пополнился молодняком.

Беспаловская зона была сучьей по всем показателям: преобладанию среди осужденных «козлиного» элемента, беспределу, которым особо отличалась зона, — молоденького осужденного могли опустить только за то, что он был смазлив, — поборам и жадности персонала колонии. Все спорные вопросы решались здесь через «кулак». Но хуже всего было то, что сучья зараза понемногу заползала в барак усиленного режима, где традиционно были сильны воровские традиции, и способствовали этому, как ни странно, сами воры.

Орех своими действиями не укреплял воровской закон, а, наоборот, расшатывал его. Он вершил суд по-своему, совсем не учитывая воровских понятий. Вместо того чтобы погасить конфликт в зародыше, он, наоборот, удовлетворяя собственное любопытство, частенько раззадоривал спорящих. Не в меру вольготно чувствовали при нем себя активисты, а в отдельных случаях они пытались даже наступить на хвост ворам. Вместо того чтобы облегчить режим, Орех ужесточал его, а значит, «лил воду на мельницу» оперов. Плохо при нем было не только обиженным и мужикам, даже блатные начинали поскуливать, оглядываясь на сучьи замашки вора в законе Ореха.

Варяг согласился на перевыборы смотрящего не случайно: он был уверен, что блатные выберут его и без поддержки большого сходняка. Он хотел преподать Ореху хороший урок, но не в сучьих традициях, которыми отличалась зона, а по настоящим воровским понятиям.

Орех был не в духе. Братва совсем распоясалась, и на двери его каптерки, где он обычно любил распивать чаи, какая-то злодейская рука вывела белой краской: «Мишка — сука». Мерзкая надпись, ничего не скажешь!

Смотрящий поднял на ноги всех блатных и повелел разыскать наглеца, но все их старания ни к чему не привели. Ухмылки многих из них говорили, что они скорее всего позволят расчленить себя на части, чем выдадут «виноватого».

Дальше — больше. Едва была закрашена позорная надпись, как тотчас появилась новая: «Суке пришла половина». Что указывало на досрочное освобождение Ореха. Ни для кого не было секретом, что Орешин добивался досрочного освобождения, а в его положении подобное было весьма постыдным делом. Это суке пристало считать денечки до «красного» дня календаря, а вор отсиживает от звонка до звонка и никогда не унижается до просьбы о сокращении срока. В этот раз сыскари Ореха оказались попроворнее — уже через час они выяснили, кто был этот «писатель». Им оказался пацан, который находился под покровительством Варяга, и запомоить его было равносильно вызову самому Варягу. Отважиться на такую дерзость Орех не смел. Однако он наказал своим «шестеркам» мочить всякого, кто станет неуважительно высказываться в адрес смотрящего.

Не надо было быть провидцем, чтобы понять, что власть Ореха в лагере тает так же стремительно, как снеговик на весеннем апрельском солнышке. Даже мужики, еще совсем недавно тихие, стали выражать открытое неудовольствие излишними привилегиями блатных.

Орешин явился к Александру Беспалому, не скрывая своего раздражения. У него имелись причины обвинять хозяина в непоследовательности: полковник обещал изолировать Варяга в одном из старых бараков, приставить к крыльцу крепких вертухаев, но вместо этого тот расхаживал по зоне, словно по собственной квартире.

Беспалый с самым серьезным видом выслушал претензии Ореха. Несмотря на некоторое охлаждение к своему подопечному, он считал его важным винтиком в созданной им лагерной машине. А за агента такого уровня, каким был Мишка, можно было сдать десяток рядовых стукачей. Конечно, в последнее время Орешин стал вести себя несколько странно, считая себя на зоне едва ли не козырным тузом, — маленький человечек с замашками полубога. Но за те услуги, которые он оказал Беспалому, можно было простить его нелепые поступки, непослушание дежурным офицерам и побои, на которые он не скупился и от которых пострадал не один заключенный.