Знамя над рейхстагом - Василий Шатилов

Дивизии тогда нередко приходилось жить на "подножном корму"...

В ту пору все мы особенно остро чувствовали - война идет к концу. Это накладывало отпечаток на настроение людей, на их мироощущение, заставляло чаще задумываться о том, какой будет жизнь в мирные годы.

Мокринский смотрел на меня грустными глазами:

- Вот мы и на Первом Белорусском, товарищ генерал...

- Что, опять в разведку проситься будете?

- Нет, - Юрий Николаевич отчаянно мотнул головой, - не буду. Понял, что бесполезно это. Никто химика за настоящего солдата не считает.

- Ну, вы это зря, - ответил я ему не очень уверенно.

И еще мне запомнилось, как плясали разведчики. Часов в одиннадцать вечера по пути в штаб я заглянул в столовую разведчиков. Там "обмывались" полученные в этот день ордена. Бойцы сидели за столами подомашнему, с расстегнутыми воротниками. Столы ломились от закусок. Не было недостатка и в водке. Кто-то играл на аккордеоне. А посредине комнаты невысокий красивый офицер с девушкой-связисткой отплясывали гопака. Напряженно, боясь пропустить хоть одно движение, следили десятки глаз за этой парой. И зрелище стоило того. Особенно хорош был партнер. Казалось, невидимая пружина подбрасывала его ввысь, из присядки под самый потолок, подбрасывала снова и снова в каком-то необыкновенно частом и четком ритме.

Боясь помешать танцу, я жестом позвал Гука, и мы пошли к штабу. Это было 12 марта - дивизия сдавала спой участок обороны частям Войска Польского, чтобы назавтра выступить в поход. Надо было заканчивать подготовку к этому маршу...

Восточно-Померанская операция завершилась в конце марта. Участие в ней нашей дивизии ограничивалось всего двенадцатью днями. Правда, дни эти были напряженные. 150-я стрелковая дивизия быстро пробила брешь в неприятельской обороне. За успех при прорыве вражеского рубежа она в числе прочих соединений отмечалась в приказе Верховного Главнокомандующего.

Другим его приказом всему личному составу объявлялась благодарность за овладение городами Плате, Гюльцов и Каммин. А Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1945 года за ночной бой у озера Вотшвин-зее дивизия была награждена орденом Кутузова II степени.

13 марта мы начали 160-километровый марш на юг, в район города Кенигсберг (Померанский). Нам предстояло действовать на новом направлении.

Кюстринский плацдарм

Четвертая весна

Померанский Кенигсберг ничем не напоминал своего старшего восточнопрусского тезки. Этот маленький провинциальный городишко, почти поселок, стоял на ровном месте и никакой "королевской горы", о которой говорило его название, тут не было. Остановились мы не в самом Кенигсберге, а в восьми километрах от него, около озера Мантель-зее, в помещичьей усадьбе. На место прибыли утром 17 марта. Переход наш сюда не ознаменовался никакими примечательными событиями, за исключением, пожалуй, одного эпизода на тему "К чему ведет недисциплинированность".

Назначая путь движения 328-му артполку, я предупредил его командира:

- Двигаться только по этому шоссе и ни по какому другому. Ясно?

- Так точно, ясно! - отчеканил майор Гладких.

Да и что тут могло быть неясным? Мы шли по чужой земле, по чужим дорогам, где нас могли подстерегать любые неприятности.

По шоссе, предназначенному для движения артиллеристов, были пущены вперед саперы. Они извлекли немало мин. И все же беда не обошла нас. Примерно через час мне доложили, что Гладких подорвался на мине.

- Каким образом? - встревожился я.

- Свернул на параллельную дорогу.

Когда я подъехал к Георгию Георгиевичу, он лежал на санитарной повозке белый как бумага и силился улыбнуться.

- Почему нарушил приказ? - набросился я на него. - Ты ведь весь полк мог погубить!

- Товарищ генерал, - извиняющимся голосом заговорил Гладких, - уж больно хороша шоссейка была, не удержался. В скорости - верный выигрыш. Вы не думайте, товарищ генерал, я полком не рисковал. Я первый на тарантасе выехал, проверить решил...

- Ну, вот она, твоя проверочка. Еще кто-нибудь ранен?

- Нет, я один. А лошадей обеих уложило - тарантас-то у меня пароконный был.

- Ладно, ругать не буду - сам себя наказал, хуже не придумаешь. А урок на будущее, наверное, извлекать и не придется. Выздоровеешь - войне уже конец придет.

- Товарищ генерал, - взмолился Гладких, - разрешите остаться при части! Врачи говорят, рана ерундовая.

Рана у него и впрямь была не тяжелая, кажется, в ногу. Но тут уж я не согласился:

- Нарушил дисциплину - поплатился. А уклонение от стационарного лечения - тоже нарушение дисциплины. Что ж ты хочешь, чтобы я тебе потакал? Чтобы с тобой еще что-нибудь случилось, но уже с разрешения начальства? Нет, не выйдет. Отправляйся лечиться, а мы тут как-нибудь и без тебя войну кончим.

Гладких больше не просил, но было видно, что переживает он страшно. Полк его принял Александр Петрович Дерягин - начальник штаба артиллерии дивизии.

Майор Дерягин, инженер по своей гражданской профессии, на войне стал превосходным артиллеристом. Был он расчетлив, хладнокровен, не терялся в любой обстановке. Хорошо показал себя и во время недавних боев в Померании. Словом, была у человека "артиллерийская жилка". Но он не хотел признавать за собой этого качества. Бывало, во время какого-нибудь "семейного" торжества в штабе он после двух-трех рюмок запевал "Трубку", а потом, смущенно махнув рукой, говорил: "Кончится война - в оперу пойду. Примут, как думаете? Это мое настоящее призвание. А остальное - так..."

Среди нас не было ценителей оперных голосов. Но Сашин тенор всем нам нравился. И все мы желали ему только добра. Однако никто не мог представить себе Сашку Дерягина на оперных подмостках - слишком уж это казалось неестественным. Артиллерист - да. В крайнем случае - инженер. Но оперный артист...

328-й артполк вскоре был направлен в распоряжение 52-й дивизии, проводившей частную операцию по форсированию Одера.

Вокруг Мантель-зее простирались леса и перелески - еще уныло-черные, с нераспустившимися почками, но уже вовсю пахнущие весной. По утрам в рощах без умолку галдели какие-то птицы. Снега не было и в помине. Солнце, если ему удавалось прорваться сквозь облака, уже приятно согревало. Смеркалось непривычно поздно. Впрочем, повинна в этом была не только природа. Мы, как и все советские войска, жили по московскому времени, а местное время отставало от него на два часа.

Да, весна властно и неотвратимо вступала в свои права. Четвертая военная весна! Разве сравнишь ее с первой? Большая зимняя победа под Москвой еще не внесла коренного перелома в ход войны. Той весной мы терпели поражения и под Харьковом, и в Крыму, уступая врагу не столько числом, сколько уменьем.