Три столицы - Василий Шульгин

На этот раз меня не называли Эдуард Эмильевич, дело шло начистоту.

— Сказать по правде, —   говорил он, —   что мы не контрабандисты, было бы не правда. Мы безусловно занимаемся контрабандой, и в этом смысле вы нас правильно понимаете. Но истина «многогранна». Мы контрабандисты, но мы не только контрабандисты. Контрабандой не исчерпывается «круг наших занятий»…

И он перебил себя смешком, который был для него характерен.

— Мы помогали вам, Василий Витальевич, чем могли. Мы надеемся, что, если ваше личное дело, я говорю о вашем сыне (кстати, я до сих пор не могу сообщить ничего утешительного, но розыски будут продолжаться до исчерпания всех возможностей), если ваше личное дело не увенчается успехом, то все же мы надеемся, что вы совершите благополучно свой «рейд», и мы вас целехоньким переправим обратно… И Антон Антоныч, наконец, почувствует себя «счастливым».

Я улыбнулся, потому что вспомнил, что Антон Антоныч неоднократно повторял: он почувствует себя счастливым, когда я перейду границу.

— За это время, —   продолжал он, —   я думаю, вы убедились, что не все здесь в России именно так, как вам казалось издали…

— Да, —   перебил я. —   Оказалось совершенно иначе. Я думал, что я еду в умершую страну, а я вижу пробуждение мощного народа.

— Вот. И это то, что никак до сих пор нам не удавалось передать в эмиграцию. Как это происходило и почему, это даже трудно объяснить… Но, словом, вы там, в эмиграции, Россию похоронили… И всеми гвоздями крышку гроба забили! А мы, вот тут похороненные, чувствуем, что если мы и похоронены, то заживо похоронены. И что если мы и лежим в гробу, то все же у нас «силушка по жилкам этак живчиком и переливается». И что, неровен час, как бы мы эту самую крышку гроба и не сломали бы. Как это там говорится у Александра Сергеевича: «Поднатужился немножко, вышиб дно и вышел вон»!

Он засмеялся, затем продолжал.

— Вот это ощущение пробуждения России, как я говорю,

не удалось нам до сих пор передать. И вот есть у нас к вам просьба, Василий Витальевич, так сказать, коллективная, от погребенных, от покойников: скажите вы им там, что мь живы!

Наступившее молчание подчеркнуло важность этого момента. Он был центральный во всех моих приключениях. И я это почувствовал в выразительной тишине, которую баюкали мягкие колеса слипингкара. Это были слова, которые законченным контуром подрисовали все то, что пока бесформенной тушевкой ложилось на мою душу. Я ответил:

— Я передам. А поверят ли мне, ручаться не могу… Очень уж сильны ходячие представления о том, что Россия… «безглагольна, недвижима, мертвая страна».

— Да нет же!.. Безглагольна — это правда. Но не «недвижима» и не «мертва». Движемся мы с вами, вот сейчас, довольно недурно? Жизни, скажем, например, в Москве, даже слишком много, как вы видели. А вот насчет «глаголов», действительно. Не поговоришь. Но рассматривайте

меня сейчас как глагол. Это купе защищает нас достаточно, приняты все меры… Рассматривайте меня в данную минуту как то свободное слово, которое при иных условиях в России услышать нельзя. И я вам скажу, возвращаясь к тому, с чего начал… Да мы не только контрабандисты. В России, в противность тому, что думает эмиграция, никогда не умирал не только бессознательный жизненный инстинкт, но и сознательная воля сопротивления. Я не могу говорить вам подробностей… Я могу раскрывать скобки только, как вы понимаете, очень осторожно. О размерах наших возможностей вы могли составить, быть может, сами себе некоторое представление. Они совершенно недостаточны для поставленной цели, но они вполне достаточны, если понимать нас как некий организм, который и развивается органически, пусть медленно, но зато неуклонно, который врос в самое тело советской России, так что не выскребешь нас никакой ложкой хирурга (читай Дзержинского), и который, организм, в свое время скажет свое слово. Не будем говорить о сроках. Я надеюсь, что вы достаточно опытны, Василий Витальевич, чтобы понимать невозможность «срочной» постановки дела. Это не фрак шить заказчику к определенному дню!.. Кто не умеет пользоваться обстоятельствами, кто хочет идти наперекор событиям, тот дело выиграть не может. Важно быть готовыми к минуте «удобной и благоприятной». Но даже если таковая наступит, а подготовка не будет сделана достаточно, преступно покушаться с негодными средствами. Мы понимаем точку зрения эмиграции. Там думают, что мы здесь умираем. Раз организм умирает, надо спешить, ибо каждую минуту может наступить окончательная агония. Но скажите, разве мы похожи на умирающих? Разве сегодня, в начале 26 года, вы видите перед собой то, что вы испытали в 1920? Куда показывает стрелка жизненного компаса? Мы с каждым днем, как народ, как нация, как государство, оправляемся от страшных ударов, которые нанес нам социализм! И потому мы можем ждать спокойно того часа, который… который неизбежен.

Он сделал паузу и потом заговорил снова:

— Кстати, о коммунизме. Тут дело ясно: карта бита! Никакого коммунизма больше нет, есть глупая болтовня людей, которым стыдно сознаться, что они кругом провалились, опростоволосились, в «планетарном масштабе» сели в лужу. Вот и все. В остальном — это отчасти искреннее желание что-то сделать (конечно, только для того, чтобы удержать за собою власть!), отчасти отрыжка. Социалистическая отрыжка пройдет, и мы все больше будем приближаться к типу обыкновенного государства, но… но с некоторыми обыкновенными особенностями. Особенности эти состоят в свирепой ненависти всего населения к властям предержащим. Ненависть эта не может пройти. И она неизбежно даст свои последствия. Представим себе на минуту, что мы совершенно бездушны… Что мы не люди из плоти и крови, что мы какие-то абстрактные мыслители, из которых вытравлены и оскорбленное национальное чувство, и вся боль, и негодование против тех, кто совершил то, что они совершили… Так даже и в этом случае, если мы одарены хоть малейшим даром предвидения, мы обязаны готовить преемника советской власти! Удержаться она не может. Она падет, но если не подхватить из рук коммунистической партии власть, то мы снова очутимся перед всероссийским кабаком в стиле Львов — Керенский, за повторение которого покорнейше благодарим! Довольно! Не два раза то же самое!

Я не перебивал его и тихонько пережидал его паузы.

— А она падет, потому что на такой ненависти сидеть нельзя. Мы явственно это видим. Эта ненависть захватывает

с каждым днем все более широкий круг. Эта ненависть уже не скрывается населением. Знаете ли вы, что делают так называемые наши «мильтоны», когда народ на улицах и площадях в голос честит советскую власть? Отворачиваются. Раньше хватали, теперь не перехватаешь. Ненависть эта имеет две главные причины. Ведь, слава тебе господи, еще немного прошло, еще ведь люди прекрасно помнят, что «они» обещали. И видят, что они дали! Это сравнение такое разительное, что, я думаю, по чистой совести можно сказать: нет во всей республике гражданина, будь он самым последним мужиком, который не знает, что советская власть, т. е. коммунистическая партия, это первейшие обманщики

в свете! Ходячая формула: если что объявляется, —   врут! Все это знают, все понимают, а «они» — они продолжают свою «словесность»! Мужикам землю обещали, земли не дали. Мужик сейчас сплошь мечтает об одном: дайте ему кусок земли в собственность, и больше ему ничего не нужно! И это мы ему дадим, Василий Витальевич, этот вопрос решенный. То, что хотел сделать Столыпин и не успел, то, что болванье-коммунисты сделать не сумели, это мы должны сделать! К этому надо готовиться, и эту великую земельную реформу надо обмозговать всякому вперед, кто за государственный руль России хочет браться. Вот в эмиграции кричат: скорей, скорей!.. А позвольте вас спросить, готовы ли эти понукающие? А позвольте их спросить, а что бы они делали с этой Россией, если бы она им в один прекрасный день свалилась на голову!

* £ *

Он продолжал:

— Да — так обстоит дело с крестьянами. А о рабочих мы уже не говорим. Мы вели пропаганду среди рабочих. Но сейчас бросили. Ничего нет нецелесообразнее, чем precher des convertis…[41] Рабочие распропагандированы советской властью до конца. Тут рядом с жгучим презрением к обманщикам работают и другие мотивы. Как вы думаете, вот были, например, два товарища-коммуниста, партийца. Один, скажем, сегодня товарищем министра, а другой у него шофер. Так вот этот шофер рассказывает про своего друга: «Вот сволочь проклятая! Как он из комиссариата выходит, садится в машину, он меня хоть бы заметил! За человека не считает. И это коммунист?! Все они такие. Только бы добраться до власти, а там все забудут, что говорилось, что обещалось…» Такие примеры вы на каждом шагу встретите. Тут, где ни ступишь, кровавая обида, которая кровью только и смоется…

А к этому прибавьте еврейский вопрос. Я не смотрю так, как иные. Многие и из наших рядов полагают, что в России царит беспросветное еврейское засилье. Я бы несколько смягчил этот диагноз, я бы сказал, что в современной русской жизни рядом с еврейским потоком, несомненно, пробивается и очень сильная русская струя на верхи. Конечно, евреи пока гораздо сильнее, и все в их руках, по существу. И я даже согласен на это слово — «засилье», если его только не понимать как «русское бессилье». Нет, русского бессилья нет! Русский элемент все-таки ключом бьет кверху! И это потому, что мы вовсе не так бездарны! Нас только придавить хорошенько надо, сжать хорошенько, так, чтобы мы пищали! Тогда мы показываем свои лучшие стороны. Никогда бы