Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

— Не надо острить, — печально сказала Наташа. Ее напряженные нервы пощипывал сейчас любой пустяк. Одно слово, один неосторожный жест мог заставить ее броситься куда глаза глядят. Про кошек она, конечно, шутила, но не совсем от души. Неожиданная туча привела ее в трепет. Женщина, выросшая и воспитанная в двадцатом веке, во второй его сумасшедшей половине, начитанная и умная, искренне осуждавшая предрассудки, невежество и условности, Наташа ухитрилась сохранить в каком–то дальнем уголке сознания древний темный страх перед силами неведомого. Тот великий страх неразбуженного, мечущегося в потемках ума, который делал из женщин рабынь, кликуш и фанатичек. Перечитывая повести Гоголя, она дрожала от ужаса и потустороннего восторга. Ей выпадали сны, в которых она беседовала не с богом, но с каким–то высшим и необъятным существом, без очертания и образа, но густым и обволакивающим, как болотные испарения. С любимой подругой Светкой Дорошевич они часто гадали на картах, смеялись и все–таки с жадным любопытством вглядывались в предстоящие им бубновые или пиковые перемены.

— Ладно тебе, — успокоил Афиноген. — На пороге семейного счастья все становятся суеверными. Не бери в голову… Кстати, дай мне рублик или два. Мне надо сторожа наградить, который побег устроил.

Наташа безмолвно достала из сумочки трешку. Трезвость и житейская предусмотрительность жениха вконец испортили ей настроение. «Ему все равно, куда идти, — подумала она, — что в загс со мной, что выпить с друзьями. Он бесчувственный. Нет, он не бесчувственный, он меня не любит. Ну и пусть. Когда узнает, какая я буду преданная и заботливая жена, как я умею готовить и стирать, то полюбит. Обязательно полюбит… Не может быть иначе».

— Еще не поздно, — сказала она. — Не поздно попятиться. Ступай к себе в больницу, а я буду готовиться к экзаменам.

— Поздно, — возразил Афиноген. — После всего, что между нами было, я обязан жениться.

«Вот и отлично, — решила Наташа. — Пусть он издевается, пусть. Он не знает, какая я хитрая. Женщинам приходится хитрить, чтобы не упустить своего счастья. И я буду хитрить…»

У входа в загс под козырьком подъезда стоял одинокий фотограф Васька Шалай. Он был пьян и держал в одной руке кожаный портфель, в другой — ребрышко вяленого леща. Ребрышко он время от времени подносил ко рту, но не откусывал, подержав и понюхав, безвольно ронял руку вдоль туловища. Жизнь не баловала Ваську Шалая ни большими заработками, ни вниманием женщин. Фотографироваться люди у него остерегались, а федулинские невесты считали алкоголиком и избегали его ухаживаний. Долгие часы проводил он у загса, с упорством маньяка сторожил случайную жертву.

— Гроза собирается, — обратился он к подошедшим жениху и невесте, — хороший снимок может полу- литься, уверяю вас… Смеющиеся парень и девушка на фоне грозового неба. Любая газета с руками оторвет по высшей таксе.

Наташа вежливо задержалась, повернулась к фотографу. Этого было достаточно, чтобы Васька Шалай развернул сверхактивную и беспорядочную деятельность. Рябое лицо его, просветленное творческой мыслью, преобразилось.

— Художественный элемент, элемент… — забулькал он трясущимся голосом, пытаясь оттеснить обоих на проезжую часть улицы. — Счастливое совпадение. Вам повезло… Подержите закуску, будьте добры!

Афиноген быстро пришел в себя.

— Сейчас я тебя подержу, — пообещал он. — Вместе с твоим аппаратом. Вас потом не отличишь друг от друга.

Васька Шалай с совсем уж собачьей мольбой потянулся к Наташе.

— Ваша девушка понимает… Она хочет иметь память о счастливом дне. Вы же пришли подать заявление? Вы будете счастливы, поверьте. У меня большой опыт. Кому я предрешаю счастье, те могут быть спокойны за будущее. Я сужу по некоторым приметам… Вот сюда, пожалуйста! Сюда!

Суматошная речь, настырность и безобразный голос как раз были теми «художественными элементами», которые отпугивали от Васьки Шалая редких клиентов. Но ему никто никогда этого не объяснял. А сам онне- допетривал. Афиноген объяснил ему впервые:

— Погоди, не суетись, — приказал он, и фотограф замер корявым столбом. — Зачем ты нас берешь за грудки? Не надо. Фотограф, подобно академику, должен быть неназойлив, благодушен и ни в коем случае не молоть вздора. Смотри, какого ты дал маху. Девушка действительно была настроена доверчиво, а теперь ты так устрашил ее своими обезьяньими выкрутасами, что она прячется за мою спину… Она уже не может глядеть в твои алкогольные очи.

— Ничего я не страшусь, — возразила Наташа. — Но, может быть, вы в другой раз нас сфотографируете?

— Вот видишь, чего ты добился, мастер?

Васька Шалай побрел за ними, как в лунатическом сне. В коридоре Афиноген обернулся и заметил сухо:

— Не унижайся, Шалай! У тебя благородное ремесло в руках…

Васька Шалай вошел за ними в комнату, где на нескольких столах была разложена бумага, детские ручки с перышками, в углу серел навечно запыленный немолодой фикус. За одним из столов что–то быстро черкал мужчина в ковбойке. Он черкал, тут же отбрасывал лист и брал следующий из стопки, лежавшей от него по правую руку. На вошедших он не обратил никакого внимания.

— Этот своим счастьем уже по горло сыт, — шепнул Афиноген невесте. Она ответила непонятно просящим взглядом. Васька Шалай подвинул ей стул и встал за спиной, готовый оказывать дальнейшие услуги. Афиноген попросил его временно удалиться.

— Да, да, — поддержала Наташа. — Будьте любезны!

Шалай отступил к окну и начал оттуда целить о них фотоаппаратом. Его воля к исполнению профессиональных обязанностей была непоколебима.

Афиноген быстро сочинил текст заявления, чем вызвал в невесте нехорошее подозрение, что занимается он привычным делом. Фотограф несколько раз щелкнул спуском. Услышав это аритмичное пощелкивание, мужчина в ковбойке ошалело поднял голову, понял, в чем дело, и грозно изрек:

— Уйди отсель, Васька, гад! Христом богом прошу!

— Тебе–то что? — взвился фотограф. — Не тебя снимаю. Вот их! Пиши свою бумагу!

Мужчина заворочался, отодвигая стул. Васька Шалай еле успел проскочить мимо него к двери.

— Видишь, — сказал Афиноген. — Видишь, Наташа, какие повсюду бушуют страсти. Нет, рано нам мечтать о тихой гавани. Неспокойно в море.

Заявление у них приняла бледная женщина в опрятном ситцевом платье. Когда они вошли в соседнюю комнату, она в одиночестве за длинным, заваленным папками столом ела клубнику из газетного пакета. Обтерев тряпочкой пальцы, прочитала заявление, улыбнулась брачующимся.

— Паспорта с собой, детки?

— У меня с собой, — сказала Наташа.

— А у вас.

— У меня на прописке.

— Ну хорошо, потом занесите, не забудьте. Что ж, недельки через две–три мы вам сообщим. — Молодые глядели с недоумением. Она заметила их взгляд.

— Не удивляйтесь, детки. И не волнуйтесь, все будет в порядке. А я тут временно, подменила подругу. Толком и не разобралась пока, как у них все делается. Собираю вот бумаги в кучу. Хозяйка отболеет — придет, рассортирует. Я уж ничего стараюсь тут не перемешать. С живыми хлопот не оберешься. У нас в отделе спокойнее. Клиент совсем молчаливый, да и родственники его, обыкновенно убитые горем, тоже лишнего не запросят.

Афиноген хмыкнул, и женщина в ответ улыбнулась ему с профессиональным соболезнованием. Наташа потащила его за руку к выходу.

— Ничего, — утешил ее Афиноген. — Сегодня такой, видно, денек… он не главный. Мы с тобой свадьбу устроим, Натка. Пригласим много народу. У нас на Урале свадьбы шумно справляют. Конечно, без скандалов не обходится.

— Да остановишься ты наконец! — неистово, с гневом и страстью взмолилась Наташа. — Неужто ты не понимаешь, какой у меня день? Не главный? Это у тебя, Генка, не главный. У меня он один и больше таких никогда не будет. Неужто не жаль меня?! Хоть капельку.

Афиноген сосредоточился и сообразил… Вся боль последних трех дней пошатнула его и повлекла вниз; все сомнения последних лет раскололи его сердце и стиснули грудь единым возвращенным порывом. Он сообразил. Эта женщина рядом с ним — его неминуемое будущее, его завтрашний день. Без нее, без этих отчаявшихся глаз, без звука голоса, напоминавшего лесное «ау!», не будет ему завтра ни славы, ни чести. Коридор встал перед ним на дыбы и закрутился чертовым колесом. От печени до горла прошила тело тупая вязальная спица. Он глубоко впихнул в себя затхлый воздух и устоял на ногах.

— Ничего, — попытался улыбнуться невесте. — . Сейчас отпустит. Прости!

Отпустило. Проехало. Пронесло мимо.

— Ну, Натали, расшевелила ты старика. До печенок проняло. Знаешь, что я сейчас решил?

— Что, любимый?

— Ты будешь в нашей семье главная. А я буду во всем тебе подчиняться. И вся дрянь высвистит из меня, как воздух из спущенной шины. Эти шуточки, смешки — вся дрянь.