Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

— Праздник — не будни, старина.

Старую Аниньяс он всячески обхаживает. То бросит ей озорную шутку, то потянет танцевать, а старушка ежится, прикрывает смешок кончиком передника.

В какой-то момент слышится грохот. Один из прикорнувших стариков клевал, клевал носом и повалился на своих соседей, а они — друг на друга. С перепугу самый крайний упал со стула, но все-таки успел отпустить словцо, и весьма увесистое. Ему ответил такой долгий и прочувствованный взрыв хохота, что разбудил обоих спящих, и те выпрямляются на стульях, глядят остолбенело и серьезно.

А старик все барахтается под столом. К нему на помощь спешит парень-батрак, но, к сожалению, он еще не отсмеялся, ну и потеха. Старик встречает его новым ругательством из самых крепких, самых ядреных и вдобавок, схватив свою палку, лупит парня по ногам. Старик оскорблен, тысяча чертей. Он соглашается встать только тогда, когда ему протягивает руку сам Инженер, но и его не благодарит. Старик взаправду оскорблен. Встав на ноги, он хватает шляпу — и провались они все в преисподнюю. И он уходит.

Следом за ним уходят остальные, крайне растерянные. Так им велит возрастная солидарность — у стариков, как известно, она до чертиков высокая. Последний прощается по всем правилам:

— Хозяин, — икнул. — Сеньора дона Мерсес… — Икнул. Затем единым духом: — Прошу прощения, если что сказали не так…

Секунду он стоит на пороге, пытаясь обрести равновесие, прежде чем шагнуть в темноту двора, затем делает нечто вроде пируэта и пропадает из глаз, а сзади его подталкивает хохот, гремящий пулеметной очередью.

— Ох, чертяка, — корчится на стуле Аниньяс, — ох, я… ох, я…

— Песнь про море и розу кончит любой, — бормочет Инженер.

— Кончена любовь? — переспрашивает Мария дас Мерсес.

— Да нет, слова из песни. — Инженер тянется за бутылкой. — Надо бы в ближайшее время отдать почистить проигрыватель.

В углу под рождественской елкой молоденькая служанка отбивается от парня-батрака, упорно пытающегося вытащить ее потанцевать. Домингос сидит подле них, а потому ему на долю достается часть пинков и толчков локтями, но он ни на что не реагирует. При свечах цвет лица у него зеленоватый, потухший.

— Так как? — Томас Мануэл подходит к мулату, наставив на него бутылку.

По дороге мурлычет, что про море и розу кончит любой.

— Барчук, — просит совсем развеселившаяся Аниньяс, — поставьте-ка ту музыку, что только что играла.

Какую? Снова танго? Опять вальс? Опять нечто на гитаре? Марш? В доме над лагуной был «Мост через реку Квай»[50], я сам слышал, но события относятся к 1959 году, а я сомневаюсь, что в 1959 году этот марш был уже написан. Как бы то ни было, празднество завершится танцами, и Мария дас Мерсес, слегка охмелевшая, выкурит свою первую сигару. Однорукий слуга незаметно пробирается к двери.

— Это что такое? — Томас Мануэл хватает его за плечи, загораживая выход.

Мулат все пытается выйти. Он трясет головой, вырывается из рук у Инженера, но тело его вдруг обвисает. Мария дас Мерсес вскрикнула хрипло:

— Врача!

— По-быстрому, — приказывает муж, поддерживая тело. Рот мулата залеплен пеной, лицо похолодело, оно пепельно-серо. Инженер поворачивается к жене:

— Иди позвони, не копайся.

Мария дас Мерсес бежит к дверям, но возвращается за электрическим фонариком. Пробегая мимо Томаса Мануэла, на мгновение приближает губы к его уху.

— Животное, — шепчет она яростно, словно прощаясь, словно обвиняя.

Выкрикни она это слово во весь голос и перед посторонними, оно не прозвучало бы сильнее и властнее.

Согласно моим подсчетам, первый и последний рождественский ужин Томаса Мануэла имел место — если он вообще имел место — в ночь на рождество 1959 года.

За оскорблением, нужно полагать, последовало раскаяние: Мария дас Мерсес пробыла замужем всего год. Все только начиналось, они еще страдали друг за друга.

— Любимый, какая бессмыслица, — наверное, сказала она еще, заливаясь слезами.

Так больше похоже на правду.

XVII

В кафе входят посетители, другие выходят с газетой в руках, но охотники все еще там. Слушают Старика, развесив уши, можно не сомневаться. А Старик излагает свою излюбленную версию, чего еще от него ждать. В сущности, он чувствует себя в безопасности, потому что Егерь при нем, а всякий любитель охоты, достойный сего титула, всегда будет оказывать внимание, любезность и почтение по отношения к егерям и к лицам, пользующимся их доверием. Что ж, приятного им времяпрепровождения. Не бог весть какая жертва с их стороны — послушать старого краснобая, который кормится счастливыми номерами и для которого в мире нет ничего невозможного — даже неожиданное счастье возможно, даже легенда.

Если предположить, что Старик все еще разглагольствует о преступлениях на лагуне, приезжие, должно быть, сбиты с толку петлями, что он выписывает. Подумают, наверное: «Ну и путаница», — и, как поступят все охотники в незнакомом лесу, начнут искать приметы местности, конкретные пункты.

Итак, стало быть, подведут они итог, под вечер одиннадцатого мая прошлого года некий Инженер, именуемый в этом кафе Инфантом, выехал с фабрики и направился в Лиссабон: пункт первый. По этому вопросу у слушателей-охотников сомнений, по-видимому, не возникнет, хотя бы потому, что в наличии есть два свидетеля, которые в тот день ехали на рейсовике и около шести часов вечера видели «ягуар» Инженера на автостраде, ведущей в ближний городок Вила-Франка.

Пункт второй. Судя по всему, Инфант вернулся пьяный. На заправочной станции в тридцати километрах от Гафейры он потребовал, чтобы дежурный по станции открыл бар, и угрожал ему шлангом для подачи бензина. Было полчетвертого утра — «три семнадцать», уточняют протоколы.

Тут возникает спорный вопрос, и мнения расходятся. Одни утверждают, что при Инфанте находилась некая сеньора-иностранка; другие настаивают, что к станции подъехала еще одна автомашина, водитель которой был из числа знакомцев Инфанта, и вот в этой-то машине и приехала дама. Да какая дама. Колоссальных размеров, кобылища. Воистину такая-то распроэтакая.

Как бы там ни было, вывод один: на автостраде стоят две машины, их водители встречаются в баре. Не будем спешить.

Пункт третий: стычка. Скорее всего из-за дамы. Инфант перевернул бар вверх дном, выбил сопернику зубы и отхватил ему ухо, в память о встрече, или чуть не отхватил, за малым дело стало. Кроме того, не удовлетворившись содеянным, покинул поле битвы вместе с иностранкой, которую у него отбил. Если только не привез ее сам.

И наконец, пункт четвертый, и последний, поскольку он спешил покинуть поле брани, машину занесло, она врезалась багажником в фонарный столб, Инженер рассек себе бровь, но продолжал путь.

— Таковы факты, — как сказал бы хозяин кафе.

— Ладно, а потом что было? — спросят, видимо, охотники, как спросил и я сам.

А Старик, наверное, ответит:

— Потом он приехал домой, а жены как не бывало.

— Это мы уже знаем, она утопилась. А как же иностранка? Он отвез ее в Лиссабон? На чем, если он разбил машину?

Старик в ответ:

— А что с машиной сделается. Вмятиной больше, вмятиной меньше, а ездить всегда ездит.

Хозяин кафе:

— Английское производство, такую сколько ни гробь — не угробишь.

(Он говорит так, потому что, когда тело Марии дас Мерсес нашли, он вместе с прочими любопытными поднялся по склону и во дворе дома увидел «ягуар». Машина стояла в луже мазута, а стекла и обивка были забрызганы кровью.)

Егерь:

— Какова машина, таков и владелец.

Хозяин кафе:

— Непонятно, как он мог вести в таком состоянии. (Поскольку вдобавок к ранениям, полученным в драке, в момент столкновения с фонарем Инженер ткнулся лбом в ветровое стекло и получил глубокий порез. Действительно, непонятно было — слова эти исходили от врача и были услышаны хозяином кафе, — как может человек высидеть два часа за рулем, когда кровь хлещет из раны, заливая глаза. Но он смог.)

— Для меня самое непонятное — куда делась иностранка. Раз домой он приехал один, значит, высадил ее где-то по дороге.

Егерь:

— Да отвез в Лиссабон, дело ясное. За два часа на этакой ракете доберешься до конца света. Тем более при сноровке, как у Инженера.

Старик, испепеляя его взглядом:

— Инженер, Инженер… У кого есть денежки на автомобили и штрафы, тот ездит быстро. Не вижу тут никакой особой сноровки.

Егерь:

— Ну, если так смотреть…

Старик:

— Даже понять не могу, зачем ему понадобился такой борзый конь. А ты можешь?

Егерь:

— Я-то — нет. Но поди разберись в чужой жизни.

Старик, агрессивно выставив зуб:

— Такая спешка, такой гонор — а в конечном счете что пользы? Все равно, когда был нужнее всего, опоздал. — И удовлетворенно смеется.