Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

Он удивленно смотрит на половинки разломанной сигары, в каждой руке по половинке. Роняет их на опустошенную тарелку с разводами соуса, прикрывает свидетельство проявления эмоций салфеткой.

— Этот еврей меня и предал. Продал тому репортеру. Он годами копил на меня компромат и все передал Бреннану.

— Но почему, если он твой еврей? — спросил Берко.

— Я не могу удовлетворительно ответить на этот вопрос. — Герц, ненавидящий головоломки, качает головой. Эта загадка для него на всю оставшуюся жизнь. — Может, в какой-то степени, деньги, хотя выдающимся стяжателем его не назовешь. Ни в коем случае не по убеждениям — у него нет никаких убеждений. Равно как и верований. Лоялен он лишь в отношении людей, которые ему подчиняются. Он видел, как идут дела, когда в Вашингтоне взяла верх та свора, и понял, что со мной покончено, прежде чем я сам это понял. Вот он и решил, что момент настал. Может, ему просто надоело на меня работать, и он решил пригрести мое место себе. Даже после того, как американцы вышибли меня и свернули операции официально, им нужен был свой человек в Ситке. И лучшего, чем Альтер Литвак, они не нашли. Может, ему просто надоело проигрывать мне в шахматы. Увидел шанс выигрыша — и выиграл. Но моим евреем Литвак никогда не был. Постоянный статус для него ничего не значил. Для него вообще ничего не значит дело, которому он служит.

— Рыжая телица, — вставляет Берко.

— Идея рыжей телицы, — подхватывает Ландсман. — Но давайте с ней покончим. Есть у вас рыжая без бельма, без бельмеса, и приволокли вы ее, скажем, в Иерусалим.

— Там ее полагается прикончить, — поясняет Берко. — И сжечь ее в пепел, и сделать помазание из пепла, и испачкать этим помазанием жрецов. А пока не испачкаешь, они не чисты и не могут войти в святилище, в Храм. — Он поворачивается к отцу. — Так?

— Более или менее.

— Ладно, но я вот чего не понимаю. Ведь там же это, как его, — морщится Ландсман. — Мечеть. На горке, где стоял Храм.

— Не мечеть, Мейерле, — поправляет Герц. — Святыня. Куббат-ас-Сахра. Купол-на-Скале. Третья по значению святыня ислама. Выстроена в седьмом веке. Абд-аль-Маликом в точности на том месте, где стояли два Храма евреев. На месте, где Авраам готовил к жертвоприношению Исаака, где Иаков узрел лестницу в небо. Пуп Земли. Да. Если захочешь воссоздать Храм и возродить старые ритуалы, не обойти проблемы с Куполом-на-Скале.

— Разбомбить, взорвать, снести… — лихо вступил Берко. — Здесь Альтер Литвак, должно быть, мастак.

— Да, в этих вопросах он большой специалист. — Герц потянулся к стакану, но стакан пуст.

Ландсман поднялся из-за стола. Схватил шляпу.

— Надо вернуться. Надо потолковать с кем-нибудь. С Биной.

Он достает свой мобильник, но сигнал из Ситки не достает. Снимает трубку с настенного аппарата, но номер Бины сшибает его на речевые сообщения.

— Найди Альтера Литвака, — диктует Ландсман. — Задержи и не выпускай.

Он поворачивается к столу, за которым сидят отец и сын. Берко молча и настойчиво задает какой-то важный для него вопрос. Руки его лежат на коленях, как у благовоспитанного ребенка. Но он не ребенок и ни в коей мере не благовоспитанный. Пальцы его переплетены, дабы не дозволить им совершить чего-то неподобающего. По прошествии немалого, как Ландсману показалось, времени, дядя Герц опускает глаза.

— Молитвенный дом в Святом Кирилле, бунты? — Это, что ли вопрос Берко?

— Бунты, да. — Это, похоже, ответ Герца Шемеца.

— А вот Бога душу…

— Берко!

— Бога душу!.. Индейцы всегда говорили, что евреи сами взорвали его!

— Надо принять во внимание, какое давление оказывали на нас в тот период.

— Па-анимаю! Да-да. Балансирование на тонкой проволоке. На громадной высоте.

— Эти евреи, фанатики, влезшие на территорию спорной зоны, ставили под угрозу статус Ситки. Подтверждали страхи американцев. Показывали, что произойдет, если нам предоставят постоянный статус.

— Угу. О'кей. Ага. Ладно. А мать? Она тоже подвергала опасности Ситку?

Дядя Герц что-то произносит. Вернее, издает какие-то звуки. Воздух проходит из легких меж зубов и губ, звук напоминает человеческую речь. Он опускает глаза и снова издает такой же звук. Ландсман понимает, что Герц Шемец просит прощения. Говорит на языке, к которому никогда не прибегал, которому не обучен.

— Знаешь, мне бы давно пора понять, — говорит Берко, поднимаясь из-за стола. Он снимает с крюка пальто и шляпу. — Я всю жизнь не любил тебя, паразита, с первой минуты. Пошли, Меир.

Ландсман следует за Берко, но уже в дверях ему приходится отступить обратно, чтобы пропустить возвращающегося Берко. Берко отшвыривает пальто и шляпу, дважды бьет себя по лбу, обоими кулаками одновременно. Потом ломает вытянутыми вперед пальцами невидимую сферу, размером примерно с череп отца.

— Всю жизнь старался, пыжился, — говорит Берко. — Глянь… — Он срывает с затылка кипу и поднимает перед глазами, созерцая ее с ужасом, как будто сорванный с себя скальп. Швыряет шапчонку в старика. Кипа попадает Герцу в нос, падает, увенчивает пирамиду из салфетки, сломанной сигары, лосиной подливки. — А это дерьмо! — Он хватает ворот рубахи, рывком расстегивает ее, не заботясь состоянием пуговиц. Обнажается белая ткань его бахромчатого таллита, неуклюжего, как бронежилет, кевлар священный, окаймленный ультрамарином. — В гробу я его видал! — Виданный им в гробу таллит неохотно, но достаточно резво выползает из-под рубахи, обнажая футболку, тоже белую. — Каждый драный день своей жизни я встаю и натягиваю это дерьмо и притворяюсь хрен знает кем. Ради тебя.

— Я никогда тебя не просил соблюдать религиозных ритуалов, — бормочет старик, не поднимая глаз. — Да я и сам никогда в жизни…

— Дело не в религии, — стонет Берко. — Дело, черт побери, в отце!

Еврей ты или не еврей, определяется по матери. Берко это знает. Он знает это с того дня, когда прибыл в Ситку. Ему достаточно в зеркало глянуть, чтобы это увидеть.

— Чушь! — бормочет старик, может, обращаясь к самому себе. — Религия рабов. Подвязки, упряжь, сбруя… Я этой дряни в жизни не надевал.

— Не надевал? — взвизгнул сын, как будто в восторге.

Ландсман опешил, когда Берко во мгновение ока оказался у стола. Он не сразу понял, что происходит. Берко напяливает свою ритуальную хламиду на голову старика. Он хватает голову отца одной рукой, а другой накручивает на нее ткань, бахрому, как будто готовя статую к транспортировке. Старик бьется, размахивает руками.

— Никогда не надевал, да? Не надевал? Так надень! Примерь мое, старый хер!

— Стоп! — кричит Ландсман и бросается спасать человека, склонность которого к тактической жертве фигуры привела, хотя и неумышленно, но непосредственно, к гибели Лори Джо «Медведь». — Берко, прекрати! — Ландсман хватает друга за локоть и тянет его прочь. Он умудряется протиснуться между отцом и сыном, начинает отпихивать сына от отца. К двери, к двери…

— О'кей. — Берко вскидывает руки и позволяет Ландсману отпихнуть себя фута на два. — Все, все… Не буду, отстань, Меир.

Ландсман отлипает от Берко, и тот начинает запихивать в штаны футболку, рубашку, потом принимается рубашку застегивать и обнаруживает, что пуговиц на ней не осталось. Он приглаживает щетку волос, подбирает с пола пальто и шляпу, выходит. Ночь с туманом входит на ходулях в дом на сваях, торчащий над водой.

Ландсман поворачивается к старику, голова которого обмотана тряпицей, старику, сидящему, как заложник, которому не позволено видеть захвативших его похитителей.

— Помочь, дядя Герц?

— Нет-нет, все в порядке, — отвечает тот еле слышно, ткань ослабляет звучание голоса. — Спасибо.

— Так и будете сидеть?

Старик не отвечает. Ландсман надевает шляпу и выходит.

Они уже усаживаются в автомобиль, когда из дома доносится выстрел. Звук откатывается от гор, ослабевает, исчезает.

— Бл…! — Берко оказался в доме еще до того, как Ландсман добежал до ступенек.

Когда Ландсман ворвался в открытую дверь, Берко уже согнулся над отцом, застывшим в позе спортсмена на соревнованиях по бегу с барьерами: одна нога подтянута к груди, другая вытянута сзади. В правой руке повис курносый револьвер, в левой зажата ритуальная бахрома. Берко распрямляет тело отца, переворачивает его на спину, проверяет пульс на шее. Красное пятно блестит на лбу справа, ближе к виску. Волосы выжжены, вырваны, обожжены и испачканы кровью. Выстрел, конечно, жалкий.

— О, черт, — бормочет Берко. — О, черт, дед… Все засрал…

— Все засрал… — отзывается Ландсман.

— Дед! — орет Берко, но тут же смолкает и добавляет еще два-три тихих гортанных слова на языке, оставленном в прошлом.

Они останавливают кровь, обрабатывают и перевязывают рану. Ландсман ищет, куда делась пуля, и находит дырку в фанерной стене.