Избранное - Дюла Ийеш

Семейные вечера хоть немного согревались весельем, и по старому обычаю каждый пел свою любимую песню. Небандский дед, когда приходил его черед, хмуро отмахивался; напрасно упрашивали его спеть удалую, словно специально для него сочиненную «Я самый знаменитый овчар князя Эстерхази!». «Прошло то времечко», — говорил он с горечью, но с некоторой гордостью — ведь все знали, что он преодолел быстрину.

До поры до времени я отождествлял себя с теми членами его семьи, которые сумели подняться выше других и смотрели на деда с улыбкой, сверху вниз, словно на какого-нибудь доброго старого слугу или просто на старинную мебель. Они ощущали себя настолько вне этой сферы, что наверняка испуганно запротестовали бы, если б им напомнили о том, что и они из той же породы, из той косматой, несчастной массы, о судьбе которой я по большей части грубо, но, быть может, небесполезно кое-что рассказал. Читая средневековый роман, они сочувствовали рыцарю и влюбленной дочери владельца замка. Расхваливали крепостное право, потому что «тогда был порядок» и потому что в прошлом хотели бы для себя только такой жизни, какую вели дворяне. Слушая о рабовладельческом строе, они не задумывались о судьбе рабов. Обсуждая восстание Дожи, ни на секунду не сомневались, на чьей стороне была правда — на стороне ли голодных крестоносцев или приспешников педераста Запольяи[91].

Происхождение деда они принимали к сведению, словно соглашались снизойти и простить ему это, учитывая неопровержимую родственную связь с ним. Его жизнь считали каким-то временным заблуждением, как жизнь блудного сына, который, к счастью, оставил сомнительную среду и возвратился на путь праведный. Виноваты ли они в этом? Так они воспитывались в школе, в обществе, читая газеты или даже календари. Они не были так сознательны, как наш дед. Ведь в конечном счете он тоже командовал несколькими подпасками, а потом и наемными работниками, то есть тоже был наверху. Но он хотел показать себя, не обособляясь, не стремясь честолюбиво возвыситься над другими, а оставаясь среди подпасков и батраков. Правда, у него были господские замашки. Захромала овечка? «Съешьте за мое здоровье!» — разрешал он великодушно, забывая при этом, что овечка-то не его и при отчете ему придется что-то придумывать. Он брал на себя ответственность, часто даже не дожидаясь, когда овца захромает. На свадьбы посылал в подарок молодых барашков и с гордостью владетельного князя отклонял выражения благодарности. Он вел себя, как истинный господин, вернее, как, по его понятиям, должны вести себя истинные господа. Он сидел в хлеву среди своих людей, которые обращались к нему на «ты», раскуривал трубку, произносил мудрые слова, упиваясь собственным авторитетом, отстаивая его каждой своей фразой. Чем объяснить, что я и сам вдруг открыл в нем настоящий аристократизм? Разумеется, не его материальным положением. Я уже не мог бы это сказать, когда остановился в душе на опасной лестнице, ведущей наверх, и повернулся лицом к тем, кто отчаянно боролся с потоком вокруг маленького семейного островка, порой цепляясь за него. Боролся с бедностью, нищетой, угнетением, которые во времена моего детства отличали пусту.

6

Старостой в пусте был дядя Фекете, старшим батраком — дядя Мозеш, первый возчик — дядя Ференц… Рядом с членами нашей семьи прежде всего их фигуры встают на утреннем горизонте моего детского сознания, огромные, упирающиеся головой в самое небо. Они склонялись над моей колыбелью — у меня была колыбель, раскачиваемая с помощью хитроумного педального приспособления, изобретенного и изготовленного моим отцом. Когда я поднимал глаза вверх, к небу, их загорелые усатые лица склонялись надо мной, их широкие, как лопаты, ладони тянулись ко мне, готовые ласково погладить по головке или дать затрещину. Они были вхожи в наш дом, а также гуменщик дядя Иштван Надь, ключник и вся многочисленная семья Тотов с нижнего хутора, считавшаяся нам почти родней на том основании, что их дед тоже был овчаром. Это была аристократия пусты.

Сквозь годы испытаний они вели хозяйство имения, как корабль. Непрестанно гикая, без конца заглядывая в подвалы и на чердаки, днем и ночью бдительно следя за порядком отовсюду, даже со сторожевых вышек. Господа управляющие менялись, хозяева и арендаторы тоже, они же не менялись никогда. Они родились здесь, в пусте.

Их должности переходили от отца к сыну, в пусте царил строжайший кастовый дух. Сын ключника рано или поздно становился ключником или равноценным ему по положению; сын старосты, если и проходил все стадии батрачества, от батрачонка, простого батрака до батрака с тяглом, к преклонному возрасту непременно становился старостой. Но кто однажды нанялся простым батраком, тот вместе со своим потомством если не отсеивался вовсе, то есть если приживался в пусте, так и оставался простым батраком до скончания рода. Я даже не знаю случая, чтобы кто-либо из таких батраков становился возчиком. Почиталось за великое чудо, если кто-нибудь из батраков с тяглом выбивался в первые возчики. Первый возчик — это тот, кто в длинном обозе управляет головной повозкой… Ярмо упряжки его волов разукрашено ярче, чем у других, он имеет право надеть на их рога металлические шарики… Он выбирает наикратчайший или наидлиннейший путь к цели; ту лужу или рытвину, которые объезжает он, объезжает и вся колонна; перед кем он снимет папаху, того приветствуют и все остальные. Его должность — заветная мечта батрака. Но сам он все-таки остается батраком, поскольку его в любое время могут снять с этого высокого поста и перевести просто в батраки. А вот смещение старосты невозможно себе представить: такой, скорее, уволится совсем. Не обходится без трагедии и перемещение батрака с тяглом в простые батраки. Батрак с тяглом и — в простые батраки?! Да это же все равно, что сделать из янки негра. Браки между членами их семей случались весьма редко, считалось, что подобные браки чуть ли не ведут к вырождению расы.

В этой среде, где со скрупулезной тщательностью учитывались все предки, я был принцем. Мое происхождение по обеим линиям считалось самым благоприятным. Овчар — я скоро усвоил, что значит это слово. Пастушество с древнейших времен было в глазах батраков наиболее привилегированным занятием. Коровьи пастухи расхаживали по пусте с высоко поднятой головой, как аборигены среди пришлой шушеры. Девушка-батрачка, если молодой табунщик обнимал ее за талию, заливалась краской, польщенная его вниманием. Так вот, и коровьи пастухи, и табунщики сразу же замолкали, как только в их кругу начинал говорить овчар. «Откуда такое уважение?» — спрашивал я деда, от которого все мы набирались ума. Тому была тысяча и одна причина. Достаточно сказать только о праве сидеть…

Ведь, вообще-то говоря, и свинопас тоже пастух, но какой? Скорее сторож, если не сказать — поденщик. Ему совсем нельзя сидеть. Он должен все время следить за стадом. В левой руке — кнут, потому что настоящий свинопас должен уметь щелкать кнутом и с левой руки, в правой — короткая толстая палка, ею он разгоняет сбившихся в кучу свиней. На эту палку он может опереться задом, когда стоять уже невмоготу. «И стоит он, как каменный истукан», с полной торбой на шее: ведь положить торбу на землю он не может, потому что свиньи вмиг разорвут ее в клочья. На боку у него балашка — маленький аккуратный топорик, он носит его с собой, чтобы защищаться от взбесившихся боровов, но в ход пускает по большей части только на танцах по воскресеньям да по престольным праздникам.

Коровьи пастухи, эти вроде бы и присесть могут… «когда поскользнутся на лепешке», — с гордым злорадством добавлял дед. Он всегда твердо отстаивал исключительное положение пастухов вообще, но одна речь заходила о разновидностях, уже не скупился на колкости и насмешки. «Коровьи пастухи, табунщики — голодранцы с большой дороги», — смеясь, говорил он… Эти могут и присесть, если их хватит, чтобы окружить все стадо. Но и тогда только так, чтобы подбородком упираться в колени, быть все время начеку. «Такое у них правило. Да ведь разве это сидение?» Конечно, нет. Правда, они могут опереться: палки у них длинные. «Иной умеет так опереться, что даже и вздремнет немного». Но о чем тут спорить? «Разве им дают для езды верхом хоть какую-нибудь скотину?» — выкладывал дед свой последний козырь, осторожно, из деликатности называя скотиной осла, из-за которого ему самому наверняка пришлось выслушать не одну хлесткую притчу. «А ведь свинопасу или коровьему пастуху приходится ходить не меньше, чем овчару».

Даже еще больше, что верно, то верно. «Ну а табунщики, дедушка?» — «Целый день тянут из колодца воду», — махал он рукой, склонив набок голову, и видно было, что не сплевывал он только из приличия. «Эти-то?» И он снова махал рукой. С ними у него, очевидно, были серьезные счеты. Оставим же их в покое. Ведь и у них жизнь не ахти какая сладкая.