Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
То и случилось: прилетели, сели на сосны и давай переговариваться.
Мальчик улыбается растомлённо. Вот же яко свершается будущее у него прямо на глазах. Солнце свершает свой путь, аки кораблице из золота. И то золото льется и льется на сосны, поле и все леса. И сосновые иглы горят, сверкают.
Скорее бы прохлада вечера и ножа… То ведь не взаправду как-то, а понарошку. А коли и взаправду, то и ладно. Мара зовет и томит. Кораблице золотой обещает синие воды. В том кораблице и взойдет Спиридон Васильевич вверх по рекам в тое Око, и вплывет, и закачается кораблице ковшом золотым в студенце, и путники, калики перехожие, будут жажду утолять, а гусляр песнь заиграет про отрока Вержавского, тый гусляр, Ермила Луч с Ельши.
И тут слуха Сычонка и впрямь коснулись серебряно-скрипучие звуки струн. Выходит, Ермила уже и поет?! Про Гобзу и Касплю, про Смядынь и Смоленск, про Немыкари и горы Арефинские…
Но это кричали к вечеру журавли или лебеди, сразу и не разберешь…
Но снова – песнь звучала:
За рекою за быстроюЛеса стоят дремучие,Огни горят великие,Вкруг огней скамьи стоят,Скамьи стоят дубовые,На тых скамьях добры молодцы,Добры молодцы, красны девицыПесни поют купальские.А средь них старикТочит буланый нож.Кипит котел,Блеет козел.Хорт хватился пояса. А на нем был только ремешок сыромятный. А надобен был плетеный из шерсти зверей. Пояс тот Хорта погорел в его одрине. Мухояр обещал принесть, да забыл. И свой ремешок не переменил на праздничный. Хорт глядит на старика, пеняет ему на дырявую память. Старого отправить в его землянку – долгая песня. А под рукою никого и нету.
– А, сам и поспею! – восклицает трубно Хорт, напоследок еще дает Сычонку отвару прихлебнуть и быстро размашисто уходит, нахлобучив пониже нарядную высокую рыжую шапку. Дед вослед просит и его пояс взять, там, в коробе берестяном.
Шаги волхва стихают, задетая ветка сосны еще покачивается…
Дед сидит молча, смотрит с горы.
Вот снова те струны проскрежетали.
Дед встает, обходит капище, глядит на раскрашенное колесо, переходит к черепу с белозубой пастью, наверное волчьему, глядит. Манит Сычонка. Тот приближается. И дед вынимает из его венка два василька и вставляет в глазницы волку. Оборачивается к мальчику с чуть заметной усмешкой, кладет большую ладонь на его плечо, молвит:
– Ён, Хорт, праунук[303] срацинской. Бысть тута срацин прибеглый Арефа. Зело исхытрен бысть. Сады насаждать выучил. Перевертывался орлом. Да бо не улетал. И Хорт бо зельный. Да чужая в нем есть кровь и речь, хоть Арефа срацин и взял в жены дочь кудесника Зарево со Волчьегор, и сын ихний Ламорь Волчьегор уже кобь наводил, дождь али засуху угадывал, целил люд, а еще сильнее бысть его сын, Одинец Серый, речи зверя внимал и птиц, по болоту ходил аки посуху, облаков бысть гонитель, а проспал Перунов огнь, загас тот огнь… Одинца Серого, отца Хорта, жрети[304]. Хорт велий волхв… Да чужая кровинка… Чужая…
Сычонок не знал, кому верить: Гостене, говорившей, что унучкой Арефа была Дарья, женка деда Мухояра, али самому деду, вона чего рассказавшему о Хорте. Но как это блеснуло Степке Чубарому назвать Хорта дядькой Арефой?
– И ты мнишь, што тый студенец забобона? – вопросил дед.
Мальчик отрицательно качает головой.
Дед озирается и, чуть подавшись к мальчику, надтреснуто тихо молвит:
– А позорути хотел бы, яко с него три реки стекають?..
Мальчик кивает.
Дед еще ближе склоняется… Да тут слышны новые голоса, смех, ржанье лошади и тележный скрип. Кто-то подъехал к горе. И скоро наверх поднимаются Нездила с Нездилихой, все дочки, кроме Гостены. И еще кто-то. И Хорт Арефа. Он говорит, что отправил в землянку Мухояра Гостену, девка быстрая, мигом слетает. Мухояр Улей утирает мокрый лоб, глядит из-под нависших век на Хорта, легонько отталкивает мальчика ладонью.
11
К ночи у горы собрались многие жители окрестных весей. Из Белкина приехали на телеге со своей снедью. То же из веси на первом Арефинском холме. На телегах подъезжали старики со старухами. А мужики и бабы, парни и девушки, дети сами шли. Вокруг горы звучали оживленные голоса. Гостена прибежала, запыхавшаяся, с поясами для Мухояра и Хорта, и те препоясались. Хорт Арефа был в червленой накидке. На поясе – нож. Он еще давал мальчику утолить жажду из своей фляжки. Да только питие это жажду и распаляло. Жажду все узреть с высоты орлов… А сами орлы пропали. Небо было чисто. Куковали зегзицы. В отдалении скрипели-кричали журавли. От поля тянуло пшеничной сладостью. Перед ним мужики поставили несколько плетней, чтобы те удерживали колеса, коли докатятся. В кустах щелкал первый соловей. Завтра-послезавтра и вовсе замолчит.
Мухояр Улей спустился с горы, и скоро снизу послышалось женское пение:
Ай, Купала наш веселый,Князюшка наш летний, добрый!Напоять рожь росой,Девок утренней красой.А робяток ражей силой,Баб да мужиков гобино!Груе, груе, грудие росное!И девушки, и парни подхватили, ударив в ладоши:
Груе, груе, грудие росное!Гостена хотела все подойти к мальчику, но Хорт Арефа ей воспрещал. Сычонок расслабленно улыбался. Ему дивно хорошо было. Хорт Арефа ободряюще кивал ему.
Темнело по низинам, а здесь, наверху, еще было светло. И на макушках сосен рдели знаки солнца, но и они угасали. Над полем вставала тонкая пелена тумана. Сычонку так хотелось что-нибудь сказать, выкрикнуть али пропеть.
Как уже совсем стемнело и в небе, там, где кружились орлы, загорелись две бирюзовые звезды, Мухояр Улей повел людей на гору. С песней все всходили:
Перун да ЛадаНа горе купалися.Где Перун купався —Берег колыхався.Где Лада купалась —Трава расцилалась!И другие снова выводили припев: «Груе, груе, грудие росное!»
И сердце мальчика сжималось. Эти люди, поднимаясь, смотрели на него, сидящего на самом большом камне, и кланялись сперва Хорту Арефе, а после – ему. И сердце его сжималось и сильнее билось, восходя к самому горлу многими словами, как рой пчел восходит к дуплу многими пчелами. И они жглись в горле.
И снова все
