Лондон: биография - Питер Акройд

В то время как развитие большинства западных лондонских пригородов протекало на основе аренды земель и опиралось на парламентские постановления, расширение восточных пригородов происходило медленно и спорадически — ему мешали древние статуты маноров Степни и Хакни, разрешающие лишь ограниченные копигольды сроком до тридцати одного года[48]. Поэтому с самого начала развитие города на востоке было неполноценным и непланомерным. Уоппинг и Шадуэлл сформировались через десять лет после пожара, а район Спитал-филдс «был почти полностью застроен» к концу столетия. Майл-энд постепенно становился густонаселенным районом, а вдоль набережной от Ратклиффа до Поплара тянулся сплошной ряд убогих домишек и лавок.

На карте Огилби не показаны ни самые бедные из восточных улочек, ни путаные, быстро расширяющиеся пригороды на западе. Вместо этого она представляет нам то, что Драйден воспевал в «Annus Mirabilis» как «город более прекрасных форм».

Мягкосердечие на царственность сменя,Восстал из пепла город горделивый:Раздвинул улицы, поднявшись из огня,Крыла же распростер на нивы.

Глядя на картину с изображением Ламбетского дворца, написанную в 1680-х, мы видим вдали Вестминстер и Стрэнд. Вся панорама чрезвычайно живописна — особенно красят ее шпили Сент-Клемент-Дейнс и Сент-Джайлс-ин-де-филдс, а также величественные силуэты Дарем-хауса и Солсбери-хауса. Если бы художник перевел взгляд чуть дальше к востоку, он увидел бы в только что отстроенном районе башню восстановленной Королевской биржи — как финансовый центр Лондона, ее первую снабдили новеньким шпилем. Огромная колокольня Сент-Мэри-ле-Боу тоже была восстановлена; за нею последовали Сент-Клемент на Истчипе и Сент-Питер на Корнхилле, Сент-Стивен на Уолбруке и Сент-Майкл на Крукид-лейн плюс еще сорок семь церквей, спроектированных Реном и его коллегами.

Рисуя свой утопический Лондон, Кристофер Рен поместил в его центре огромный собор Св. Павла, от которого должны были расходиться улицы, и на практике он постарался сделать этот собор таким же грандиозным и величественным, каким с самого начала видел его в мечтах. Он нашел старый храм в руинах, по поводу которых Пипс заметил: «Странно, что один лишь вид камней, упавших с высоты колокольни, способен вызвать у меня головокружение». После Пожара минуло восемь лет — наступил уже 1674 год, — а древний собор все еще не был ни восстановлен, ни заменен новым. До некоторой степени Лондон по-прежнему оставался разоренным городом. Но Рен наконец принялся разрушать остатки старых стен при помощи таранов и пороховых зарядов, и летом 1675 года был заложен первый камень нового храма. Тридцать пять лет спустя сын Рена в присутствии своего отца, главного архитектора, уложил последний камень фонаря над куполом собора, ознаменовав этим завершение строительства. «Я строю на века», — говорил Рен. Однако еще раньше подобное чувство посетило поэта Фелтона, предсказавшего, что самыми долговечными в Лондоне окажутся камни Ньюгейтской тюрьмы.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Лондонское повешение в изображении Роулендсона. Дети в полном восторге от зрелища, мамаша с младенцем на руках ни капельки не смущена. Иностранцы часто отмечали, что жители Лондона не боятся смерти.

Глава 24

Ньюгейтская баллада

Спустя четыре года после Великого пожара Ньюгейтская тюрьма была почти закончена — «Лондонская энциклопедия» сообщает, что ее новое здание выглядело «весьма грандиозным и впечатляющим». В каком-то смысле оно было истинной эмблемой Лондона. Тюрьма оставалась на одном и том же месте с XII века и с самого начала своего существования была символом смерти и страданий. Она стала легендарным местом, где самые камни считались «гибельными», и вдохновила литераторов на создание большего количества драм, поэм и романов, чем любое другое лондонское здание. Кроме того, она служила своего рода «вратами» или «порогом», переступая который заключенные покидали земной город и отправлялись в Тайберн, Смитфилд или на виселицу прямо под стенами самого Ньюгейта, и это также придавало ей мифический колорит. Тюрьма ассоциировалась с преисподней, и ее присутствие ощущалось на всех окрестных улицах.

В XIV и XV столетиях Ньюгейтская тюрьма постепенно ветшала и разрушалась; в 1419 году шестьдесят четыре узника умерли во время эпидемии «тюремной лихорадки», а ньюгейтские надзиратели то и дело попадали под суд за измывательства над заключенными. Евреи, ложно обвиненные в обрезании христианских детей, карманники, фальшивомонетчики и убийцы содержались в глубоких подземных темницах, где их заковывали в цепи или сажали в колодки. В 1423 году тюрьму полностью перестроили на деньги, оставленные по завещанию Ричардом Уиттингтоном, но вскоре она вернулась в свое естественное состояние, то есть вновь стала мрачным и жутким местом. Около трех сотен арестантов размещались на площади в пол-акра, в здании, разделенном на три «стороны»: «Господскую» (для тех, кто мог платить за еду и питье), «Общую» (для безденежных должников и преступников) и так называемую «Давильню» (для «особых узников»). Конечно, больше всего тягот и оскорблений выпадало на долю тех, кто находился на «Общей стороне».

Надзиратели Ньюгейта всегда пользовались дурной славой из-за своей несдержанности и свирепости. В 1447-м тюремщик Джеймс Мэннинг оставил тело одного из заключенных на городской магистрали, «учинив неприятность и великую угрозу шествовавшему по ней королю»; ему было сделано несколько предупреждений, но он отказался убрать его, а жена Мэннинга произнесла «стыдные слова», после чего обоих отправили в каунтер (особую тюрьму, где содержались в основном должники). Спустя два года его преемник также угодил в тюрьму за «ужасное нападение» на заключенную. Таким образом, надзиратели заражались от узников не только «тюремной лихорадкой», но и жестокостью. Возможно, самым знаменитым из этих тюремщиков в эпоху до Великого пожара был Эндрю Александер, который в царствование Марии I гнал узников-протестантов на костры Смитфилда со словами: «Бегите из моей тюрьмы! Вот вам избавление!» Одному узнику, развлекавшему Александера и его жену — оба они «весьма любили музыку» — игрой на лютне, отвели лучшее из тюремных помещений. Но тюрьма есть тюрьма, и «дурные миазмы… вызвали у несчастного джентльмена сильную горячку». Александер предложил перенести его в свою собственную гостиную, но «она была рядом с кухней, а запахи стряпни раздражали больного». В «Хрониках Ньюгейта» часто упоминается об этом запахе в верхних помещениях; в самих же темницах не прекращались «волнения и бесчинства».

Те, у кого хватало денег на выпивку, постоянно прикладывались к «бурдюкам с хересом, янтарным канарским и сладостным ипокрасом[49]», а узники, попавшие в тюрьму из-за своих религиозных или политических убеждений, буйствовали, невзирая на кандалы. В хрониках говорится об «искусительных проповедях людей Пятого царства» и о «молитвах за кровь всех праведников»; при этом тюрьма была так переполнена, что большинство арестантов страдало от «заразной злокачественной лихорадки». Ньюгейт именовали «обителью скорби и позора», где вши были «постоянными спутниками» заключенных. Одного узника заставляли спать в гробу вместо постели, и другой провел четырнадцать дней «без огня и света, получая в день хлеба на полпенни». В 1537 году четырнадцать монахов-католиков «были прикованы здесь стоя к столбам и умерли голодной смертью».

Именно в эту пору зародилась легенда о Черном псе — «призраке в обличье черной собаки, бродящем по улицам накануне казни и по ночам, когда проходят судебные заседания». Некоторые считали это существо воплощением ужасов, творившихся в Ньюгейте XII века, когда голод вынуждал отдельных узников прибегнуть к каннибализму. Другие полагали, что оно является «образом официальной власти» — иными словами, символизирует собой злобность тюремщиков. Однако в начале XVIII века под словами «гонять Черного пса» подразумевалось жестокое обращение заключенных с новоприбывшими. Говорят, что это зловещее привидение и сейчас иногда можно увидеть около увитой плющом стены на Амен-корт, близ старинного Сешнс-хауса.

Впрочем, в XVI веке Черный пес был лишь одним из многих ужасов Ньюгейта. Подземную темницу, называемую «Преисподней», описывали как «жуткое место, лишенное света, где кишат паразиты и ползучие твари». Эта камера смертников находилась под самыми воротами, и в ней царили «скорбь, страх и безысходность… Люди лежали на полу вповалку, как свиньи, они рычали и выли — для меня это было ужаснее, чем сама смерть». Таков постоянный рефрен тех, кто входил в Ньюгейт, — он казался им «страшнее самой смерти», а эти слова, кстати, вполне годятся и для характеристики всего города. Когда один узник, попавший в тюрьму за свои религиозные убеждения, воскликнул: «Я не променял бы эти цепи на золотую цепь лорд-мэра Лондона!» — он провел красноречивую параллель между страданиями заключенных и тяжкой долей угнетенных лондонцев.