Утро под Катовице (СИ) - Ермаков Николай Александрович

Стой кто идёт?

Но диверсанты, разумеется, ничего не стали ему отвечать, а бросились в снег, отбрасывая в стороны лыжи и занимая позиции для стрельбы лежа. Те же самые действия предприняла и основная группа противника. Тем временем Прошкин, не услышав ответа, начал импровизировать:

Чего молчите? Стрелять буду!

После этой фразы два диверсанта поползли к нашему бойцу, стараясь взять его в клещи. Этого оказалось достаточно, чтобы у лейтенанта пропали последние сомнения, и он отдал команду:

По врагу — огонь!

По этому приказу высота немедленно окуталась грохотом выстрелов винтовок и пулеметов. Я успел подстрелить лишь одного финна из головного дозора, как большая часть врагов, успевших сделать в нашу сторону не более сотни выстрелов, были уже убиты, получив по две-три пули. До основного отряда противника было не более трехсот метров, у нас было численное превосходство и выгодное положение на холме, благодаря чему противник был виден на ровном снегу в лунном свете как на ладони. Лишь замыкающие колонну четверо диверсантов избежали гибели в начале боя и попытались скрыться, но я не дал им такой возможности, потратив на каждого по одному выстрелу. Последнего, самого прыткого, снял уже с пятисот метров.

Прекратить огонь! — скомандовал лейтенант, когда стрельба и без того стала затухать, и, дождавшись, пока этот приказ, продублированный его помощником и командирами отделений, будет выполнен, продолжил, — Тошбоев, берешь второе отделение, проверить противника, если есть раненые, тащи их сюда, собрать документы и оружие, взять их волокуши…

Тащ лейтенант, разрешите обратиться, — решил и я вставить свои пять копеек.

Говори, — хмуро кивнул не отошедший ещё от горячки боя командир.

Там я одного в ногу подстрелил, похоже ещё живой, ворочается, его бы в плен взять, только аккуратно надо, и ещё снять бы с них маскхалаты — нашим-то они очень бы пригодились, да лыжи взять с ботинками, ну и ранцы ихние с продуктами.

Это уже мародёрство получается!

Тащ лейтенант, в статье там как написано? Корыстный умысел должен быть. А у нас тут умысел — только повышение боеготовности. Да и связного в роту в любом случае посылать надо, вот и запросим разрешение.

Ладно, убедил, — согласился со мной после недолгого раздумья командир, — вот ты сам этим и займись. Иди с Тошбоевым, сначала пленного взять, потом организуешь сбор имущества и опись составишь!

Ну да, как и положено в армии, инициатива имеет инициатора! Получив приказ, я отправился к шалашу, где, сняв ненужные на предстоящих работах маскхалат и каску, надел шинель и догнал на склоне второе отделение во главе с Тошбоевым.

Дойдя до реки, первым делом я, взяв с собой Андрея Пинегина, направился в хвост колонны, где раненный мною в ногу диверсант отчаянно пытался уползти по пластунски подальше от этого кошмарного для него места. Совершенно бессмысленно, на мой взгляд, но, с другой стороны, не лежать ему же спокойно в снегу, дожидаясь, когда подойдут русские и пристрелят, ну или, в лучшем случае, возьмут в плен. Приказав Андрею следовать за мной в пяти метрах и не стрелять без приказа, я, держа винтовку на изготовку, быстрыми шагами приблизился к раненному врагу метров на пятьдесят, когда тот, услышав шаги, сел лицом ко мне и, подняв руки вверх, что-то залопотал по-своему. Похоже, сдаётся и просит не стрелять. Не теряя бдительности, я, держа его на мушке, медленно приблизился и, зайдя ему за спину, приказал бойцу:

Вяжи ему руки за спиной.

Дождавшись, когда Пинегин выполнит мой приказ, я положил раненного диверсанта лицом в снег и, осмотрев у стонущего от боли финна левую, простреленную ногу, определил, что перебита кость ниже колена, но крупные сосуды не повреждены — жить будет. Поразмыслив над своими дальнейшими действиями, я озадачил бойца:

Андрей, разломай его лыжи пополам и тащи сюда, потом освободи вон ту волокушу от поклажи и тоже тащи сюда.

Пока Пинегин выполнял мои указания, я нашел в рюкзаке у диверсанта перевязочный пакет и туго забинтовал рану, потом, используя обломки лыж, наложил шину. Тут раненый пришёл в себя и спросил:

Ду ю спик инглиш? — и, услышав, моё подтверждение, продолжил по-английски с ужасным акцентом и коверкая слова, — не убивайте, я хочу жить.

Если хочешь жить, то ты должен будешь рассказать честно все, что знаешь, — ответил я ему на языке Шекспира, — сейчас мы тебя отвезём в наш лагерь, там и допросим.

После этого короткого диалога, мы с Пинегинвм взвалили пленного на волокушу и за пятнадцать минут дотащили его до нашего лагеря и запихнули в мой шалаш, там я развел костер и, оставив бойца для присмотра, нашел командира, нервно прогуливавшегося по вершине и доложил ему:

Мною совместно с красноармейцем Пинегиным задержан раненный финский диверсант, ему оказана первая помощь, дальнейшее лечение необходимо проводить в условиях госпиталя. Пленный владеет английским языком, так что есть возможность допросить.

Кто допрашивать будет? — как-то раздражённо спросил меня лейтенант, — Ты что ль?

Могу и я.

Английский знаешь? — удивлённо уточнил командир.

Да.

Теперь Бондаренко смотрел на меня с нескрываемым подозрением, — уж не шпион ли я? Но, видимо, поразмыслив, он решил не учинять сейчас следствия, а использовать мои таланты на пользу дела.

Пойдем! — после паузы сказал он, — я буду спрашивать, а ты — переводить и записывать! — и, безрезультатно поискав глазами вестового, — крикнул в темноту, — Филюк!

Я! — боец мгновенно появился будто из воздуха метрах пятнадцати от нас и подбежал к командиру, поедая его глазами и показывая свою готовность исполнить любой приказ.

Найди Тошбоева, передай, чтобы трофеями полностью сам занимался, а Сашаеву передай, пусть подойдёт в шалаш Ковалева!

Есть! — боец побежал выполнять приказ, а мы с командиром направились в шалаш. Там, отправив Пинегина на улицу, мы приступили к допросу диверсанта.

Через пять минут заявился командир третьего отделения Сашаев и получил приказ пройти по лыжне, оставленной финнами на три километра, мало ли что.

Ещё через час мы закончили допрос, и хмурый Бондаренко, взяв лист с записями, выбрался из шалаша. А я позвал Пинегина с улицы, вскипятил на костре воды из снега и сыпанул в котелок заварки, потом вытащил из своего вещмешка хлеба и сала, сделал три бутерброда, два из которых раздал бойцу и пленному, разлил чай по кружкам и, приступив к лёгкому завтраку, погрузился в раздумья. Да… Плохи наши дела… Полученная от диверсанта информация была безрадостной. Канонада, которую мы вчера приняли за наступление наших, со слов пленного, на самом деле сопровождала крупное успешное наступление финских войск. Всех подробностей он не знал, да и не мог знать, но был совершенно уверен, что фронт частей Красной Армии прорван, так как их группу как раз и отправили через прорыв для совершения разведки и диверсий. Так что очень даже может быть, что между нами и регулярными частями финской армии больше нет никаких советских частей и разделяет нас только расстояние, леса и снега. Перекусив, я поручил Пинегину следить за костром и пленным, а сам лег на лапник с намерением вздремнуть в тепле, справедливо рассудив, что если я буду нужен, то меня найдут. Но планы на отдых оказались несбыточными, так как вскоре вломился Филюк и дал мне банку трофейных консерв и крупный кусок финского же белого хлеба:

Командир приказал Вам быстро поесть, через двадцать минут выступаете!

После недавнего перекуса голод уже не ощущался, но, раз такое дело, я немедленно вскрыл банку, с некоторым разочарованием обнаружив там рисовую кашу с мясом — мне бы предпочтительнее была чистая говядина — но, делать нечего, и, подогрев банку за пять минут, я быстро расправился с содержимым. Потом, надев маскхалат и взяв полный комплект своего снаряжения, я направился к командирскому шалашу, где меня уже дожидался лейтенант в компании четырех рослых бойцов, вооруженных СВТ, уже одетых в трофейные маскировочные костюмы с пятнами крови.