Подкова на счастье - Александр Мартынов

Но странно — хотя в гриднице были почти все обитатели Светлояра, царила необычайная тишина. Только всхлипывала Весна, которрую с двух сторон обнимали Мила и Звенислава. Да Свет, пощипывая струны Олеговой гитары, напевал как-то отстранённо:

— Сейчас по Нью-Йорку холодному,А может быть — по Лондону,А может, по Мюнхену бродит он,Смоленский мальчишка Иван…

— Что случилось? — спросил Зима, останавливаясь на середине комнаты, у стола. Ему не ответили.

— Войной от России отринутыйСлоняется по миру он,Пока ещё веря заученнымЧужим иностранным словам…Семья у мальчишки в Смоленске была…Её в сорок первом война отняла!И дом разломала, и детство украла,Взамен не дала ничего!Давно на чужбину заброшенный,Всё бродит он, всё бродит онИ знает одно лишь о родине:Что родины нет у него…

— Что произошло? — спросил уже Тимка, бросая на пол мокрые перчатки для верховой езды.

— Ненастными днями, ночами лиОн горбится в молчании…Кто знает, о чём размышляет он,Смоленский мальчишка Иван?За годы скитаний измученный,Издёрганный, приученныйПри встречах здороваться левою,А правую руку — в карман…Когда-то в Смоленске он в прятки играл,Пел песни и марки в альбом собирал…Он помнит немножко ветлу под окошкомИ думает вновь: "Для чего?!"

Стало ясно, что спрашивать бесполезно. Олег и Тимка, переглянувшись, просто подсели к столу, не переодеваясь. Тимка шепнул Олесе:

— Олька где?

— Погоди ты… — ответила та.

— Давно на чужбину заброшенный,Всё бродит он, всё бродит онИ знает одно лишь о родинеЧто родины нет у него…Сейчас по Нью-Йорку холодному,А может быть — по Лондону,А может, по Мюнхену бродит он,Смоленский мальчишка Иван…Глядит он на небо недоброеИ думает о доме он,И верит всё меньше заученнымЧужим иностранным словам…Рекламы в глаза ему плещут огнёмНо видит мальчишка ветлу под окном,Смоленской весною себя под ветлоюИ рядом отца своего!Сейчас по Нью-Йорку холодномуПусть ходит он, пусть бродит он,Всё больше тоскуя по родинеА Родина… есть у него!(1)

Наверху хлопнула дверь. Все разом вскинули головы. Появился Вячеслав Тимофеевич, ещё несколько человек. Вячеслав Тимофеевич вёл, обняв за плечи, Дано. Лешка, шедший чуть сбоку и сзади, говорил громко и возмущённо:

— Но это же неправильно!!! Надо позвонить моему папе, у него есть знакомые газетчики… и вообще, надо что-то делать, это же неправильно!!!

— Да что случилось-то?! — крикнул, вскакивая, Тимка — нервы не выдержали. Ратмир, тоже спускавшийся сверху, ответил:

— Отца Данкиного наши в Гаагу выдали.

— Не ваши… — поправил Дано, не поднимая головы. — Это не ваши… это гады. Они не русские. Они не люди. Вы не виноваты.

— Как выдали? — спросил Олег, тоже вставая. — Почему выдали? Кто позволил? Как они могли… Гаага — это же убойный цех!

— Так выдали, — зло сказал Вячеслав Тимофеевич. Тимка почувствовал, как подошла и коснулась его плеча Олька, положил пальцы ей на руку, но не повернулся. — За преступления против человечности. За геноцид. За бандитизм. Схватили на рабочем месте, как нелегального мигранта и в тот же день выслали прямо в Гаагу.

— Да какого мигранта!!! — захлебнулся Тимка. — В городах полно этих мигрантов, а они…

— Помолчи, Тим, — попросил Вячеслав Тимофеевич. И заставил Дано посмотреть себе в глаза. — Вы будете жить с нами. Ты и Весна. И никто никогда не скажет, что вы тут чужие. И вас мы не отдадим ни властям, ни самому сатане.

Дано весь затрясся и, разрыдавшись, вцепился обеими руками в расшитую рубаху Вячеслава Тимофеевича. А тот, подняв голову, повысил голос:

— Ребята! Только что вы все стали свидетелями ещё одного акта невыразимой подлости нашей власти. На расправу… — он помедлил, фашистам был выдан трусливыми гадами отважный партизанский командир, серб Славко Йован Зенич. У нас его сын и дочь. Так пусть же, пока жив хоть один из стоящих здесь, наша жизнь будет порукой их свободе! Я клянусь!

1. Стихи Л. Дербенёва.

— Клянусь! — вскочил Игорь.

— Клянусь! — закричал Тимка, но его крик потонул в других криках.

Кричали даже самые младшие…

Дано поднял искажённое, залитое слезами лицо. Но странно — губы его улыбались. Тряслись и улыбались.

— Брача… сестре… — сказал он. — Брача… сестре… руси… благо…

И он заплакал снова. Тогда Мирослав — тот самый Мирослав, ко-торого вместе с сестройблизняшкой дядя Слава купил за водку у родителей — вдруг оттолкнулся от стола и. взбежав на лестницу, обнял Дано за пояс и звонко сказал:

— Не плачь, пожалуйста! Я вырасту и мы вместе освободим твоего папку!

Тимка услышал, как ахнула Олька — и прижала к себе замершего около неё Игорька. Толика.

— Пожалуйста, не плачь! — снова попросил Мирослав. — Ты такой храбрый… не плачь, папка не хотел бы, чтоб ты плакал…

Дано всхлипнул и медленно сел на корточки. Так, что Мирослав оказался выше его.

— Брача, — сказал он снова. И обнял маленького русского.

В открытую дверь брызнуло солнце…

…Жизнь продолжается, даже когда кому-то кажется, что жизнь кончена. И есть дела, которые надо делать всегда…

… Бежим купаться! — крикнул Бес и запустил в Тимку комом сухой травы. Тим засмеялся, распрямляясь над колесом минитрактора:

— Пошли хоть переоденемся, ну?

"Не хочу думать, что через двенадцать дней уезжать.»

Мальчишки с поля бегом поднялись на холм. Действительно, до обеда ещё можно было успеть искупаться, но… во дворе Тим и Бес наткнулись на группу ребят и девчонок, рядом с которыми стоял Вячеслав Тимофеевич. Все выглядели удивлёнными. Звонок сказала:

— А вот и они.

— А чего случилось-то? — мгновенно насторожился Бес. Тим улыбнулся — тот явно сейчас перебирал все свои грехи.

— Пройдите со мной, — негромко сказал Вячеслав Тимофеевич и, не оглядываясь, направился в здание. Все, недоуменно переговариваясь, двинулись за ним — внутрь, на второй этаж, в его личные «апартаменты» — две небольших комнатки, где и расселись, повинуясь движению руки Вячеслава Тимофеевича, кому куда получилось.

И только теперь Тимка обратил внимание, что здесь — только… И нехорошее предчувствие кольнуло его. Он заметил, что и остальные явно ощутили то же самое. Все молча смотрели на Вячеслава Тимофеевича.