Унесенные войной - Кристиан Синьол

Однажды в воскресенье после полудня, когда они спокойно болтали с Бернаром в кафе, откуда был виден Пантеон, две девушки, знакомые им по «Людовику Великому», подошли к ним, и Бернар пригласил их присесть. Одну звали Едвига, вторую — Франсуаза. Они смеялись и, казалось, были рады, что снова встретили друзей, хотя в прошлом году не обращали на них ни малейшего внимания. Едвига, замкнутая блондинка славянского типа, рассказала, что изучает право на улице Ассас; Франсуаза, с роскошной рыжей шевелюрой, изучала литературу в Сорбонне. Юноши рассказали о своей учебе в Сентраль, и в этот вечер Пьер поздно возвратился в свою комнатку под крышей. Он попытался написать Кристель, но у него никак не выходило. Каникулы, плоскогорье, леса казались ему теперь далеким прошлым.

В следующее воскресенье девушки снова, будто случайно, встретили их, и эта встреча казалась очень естественной — кафе было их любимым местом, так как они учились в двух шагах. Они жили вдвоем на бульваре Сен-Мишель, в квартире, принадлежащей родителям Едвиги. Этот факт вызвал небольшое смущение, дав понять, как сильно различался их статус. Однако же Бернар не отказался навестить девочек, когда Франсуаза пригласила их с искренней, ничего не скрывающей улыбкой. Едвига в смущении осталась с Пьером, когда парочка удалилась. Было ясно, что они сделали свой выбор, и этот выбор соответствовал бы решению Пьера, если бы он принимал его. Насколько рыжая девушка была общительной, настолько же Едвига оказалась замкнутой, скромной, Пьер даже удивлялся — как они могли жить вместе.

— Франсуаза — моя кузина, — пояснила Едвига, будто предугадав его вопрос.

У нее были фарфоровые глаза очень мягкого светло-синего цвета, светлые волосы, ниспадавшие ей на плечи, высокий, гладкий, как морской камень, лоб, тонкий правильный нос и красивые губы без следов помады. Пьер вспомнил, как ненароком чувствовал на себе ее взгляд в прошлом году, но тогда ему сказали, что он наверняка ошибается.

— А где ты живешь? — спросила девушка.

И тут же опустила глаза, опасаясь, что ее не так поймут.

— Снимаю мрачную комнатку на улице По-де-Фер. Мне было бы стыдно пригласить тебя туда.

И добавил, боясь ее обидеть:

— Может, однажды ты побываешь там.

— Конечно, — ответила Едвига.

Пьер пытался понять смысл этих слов, читал волнение в ее часто мигающих глазах, но не поднимался с места.

— А давай пройдемся, — предложила она.

— Если ты хочешь.

Они спустились по улице Суффлот, бок о бок, ни о чем не разговаривая, повернули направо на улицу Сен-Жак, откуда далеко внизу был виден бульвар Сен-Жермен, набережные Сены, и над ними — сердце Парижа. Едвига неожиданно остановилась и прошептала, не глядя на Пьера:

— Я давно мечтала об этом дне.

— Как мило, — ответил Пьер и взял ее за руку.

И ему казалось, что так он держит в своей власти, подчиняет своей воле огромный город мистической красоты, расстилающийся перед ним.

16

В начале мая 1968 года Шарль Бартелеми не смог в должной мере оценить значение событий, парализовавших страну. Ни беспокойства в лицеях, ни вспышки протеста в университетах Нантера и Каена, ни манифестации в апреле и баррикады в Латинском квартале не давали ему понятия об истинных размерах движения, которое вскоре охватит страну на несколько недель. Скоро работники присоединились к студентам, заводы закрылись, как и почты, не хватало бензина, и в провинции наконец поняли, что происходит нечто значительное, затрагивающее самые основы общества. Сцены пожаров и уличных драк, ежевечерне передаваемые по телевизору, давали теперь возможность представить масштабы потрясений, которые неизвестно было как останавливать.

В Тюле манифестации рабочих и лицеистов происходили почти ежедневно, занимая две основные улицы, препятствуя движению на дорогах, открыто бросая вызов общественным устоям, способствуя сковыванию повседневной жизни. И если Шарль еще сомневался, присоединяться ли ему к профсоюзу учителей, то Матильда шла во главе движения. Что-то удерживало Шарля от этого сумасшедшего порыва в этом прекрасном мае, и он пытался найти ответ, не в силах осознать смысл происходящего. В действительности он думал о своем отце Франсуа, работавшем с двенадцати лет и всю жизнь боровшемся за правду с кулаками: он сражался, чтобы жить лучше. Но Франсуа вел бой в одиночку, никем не поддерживаемый, никогда не жалуясь. Его жизнь была намного сложнее, мучительнее, чем у рабочих или студентов сейчас. Какой-то стыд мешал Шарлю пойти на манифестацию и требовать лучшей жизни, в то время как его теперешняя жизнь была гораздо лучше, чем у его отца и матери.

— Это не имеет отношения к делу, — говорила Матильда на его неловкие оправдания. — Нельзя сравнивать две эпохи. И жизнь в нужде нельзя принимать только потому, что люди жили так раньше. Как раз эти идеи мы сейчас пытаемся отстаивать, в противоположность тоталитарным режимам в Испании и много где еще.

Конечно, она была права. Но что ей было известно о ежедневных сражениях безземельных людей, всех тех, кто не знал, что будет есть на следующий день? Ее родители — учителя — всегда получали зарплату и жили в достатке. Она не знала, как это — экономить хлеб, штопать одежду, считать и пересчитывать монеты вечером за кухонным столом. Она всегда хотела влиять на обстоятельства и менять их, как должен был, несомненно, делать и он, если бы его теперешнее положение не давало ему ощущения больших привилегий.

— А другие? — возмущалась Матильда. — Ты подумал о них?

— Да, подумал, но я не уверен, что сжигание машин и разбивание витрин улучшит их жизнь.

— Двадцать лет назад ты бы так не говорил.

— Ты несомненно права, — подтвердил Шарль, — но я думаю о своем отце.

— Твой отец уже давно не с нами.

— Так ли уж давно?

— Уже двенадцать лет. Мир продолжает вращаться. Нравы, к счастью, меняются. Что бы ты хотел для наших детей? Чтобы они оставались вдалеке от всех событий?

— От них есть новости?

— От Пьера нет, но от Жака — да. Он был назначен ответственным за рабочую силу и подумывает о своем заводе.

— А Пьер в Париже?

— Последнее письмо от него пришло около месяца назад, ты сам знаешь. Он ни о чем не переживает, даже наоборот.

Шарль не отвечал. Он всегда ожидал новостей по радио, опасаясь начала нападений и забастовок, тогда как десятью годами ранее сам бы непременно присоединился к ним. Он также беспокоился о Пьере в Париже, переживал, чтобы ему не пришлось остаться на второй год, чтобы все его труды были не напрасны. Каждое утро Шарль спускался в классы, садился за рабочий стол, оглядывал пустые скамьи, решал текущие проблемы как мог, так как он больше не поддерживал связь с академией.

Однажды утром три представителя от Национального профсоюза педагогов — коллеги, с которыми он ежедневно встречался — пришли к нему требовать ключи от классов, сообщив ему, что они решили захватить школу.

— Возьмите их, если хотите, — ответил им Шарль, — но я вам их не отдам.

С тех пор он не выходил из квартиры, сожалея о вынужденной экономии бензина, которого почти не осталось, и о том, что он не мог уже добраться до Пюльубьера, как всегда делал по выходным в это время года.

В их отношениях с Матильдой впервые возникла сильная натянутость. Его жена чувствовала, что победа в великом бою ее жизни находится сейчас на расстоянии вытянутой руки.

— Наши идеи нашли отклик, — радовалась она. — После всего, что произошло, нам понадобится не много времени, чтобы получить разрешение на прерывание беременности. Никто больше не осмелится отступать. Как ты можешь стоять в стороне от такого несущего надежду движения? Я не узнаю тебя.

— Может быть, потому, что я сражался в более серьезных битвах, — ответил Шарль ей однажды вечером, и в его голосе послышались нотки враждебности.

Матильда была ошеломлена, затем мягко сказала:

— Шарль, это же было двадцать пять лет назад.

— Может быть, но я не уверен, что те, кто сегодня вышел на улицы, нашли бы в себе смелость пойти в бой тогда.

— Как ты можешь говорить такое? Почему ты думаешь, что современная молодежь хуже? Почему они, по-твоему, не способны проявлять столько же мужества, сколько мы?

— Возможно, потому, что их не так воспитывали.

— Как это?

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

— Не совсем.

— Ну конечно. Ты же никогда не держала в руках ни вилы, ни рукоятки плуга.

Матильда подошла к нему нерешительно, но, боясь нагрубить, отказалась от своего намерения. Она отвернулась и вышла из комнаты, оставив мужа наедине с его идеями, которые он так неумело выражал, но так отчетливо чувствовал. Он защищал свою страну от захватчиков, тогда как сегодня те, кто заполонил улицы, сами разрушали страну. Разве это тот же бой? Но в то же время Матильда сражалась так же, как тогда, много лет назад. Шарль пытался и все никак не мог понять. Он углубился в удручающее одиночество и испытывал попеременно то стыд, то гнев, думая о своем отношении к событиям.