Разведенные мосты - Иван Дроздов

Видел я всё это, и сам страдал от сознания её душевных мук. Сижу вот рядом с ней, пользуюсь её услугами, но помочь-то ей ничем не могу. А однажды сжалился над ней и сказал:

— Дарья Ивановна! Вижу, как тяжело на сердце лежит у вас какая-то дума; может быть, вы терзаетесь сознанием, что не сумели защитить людей, или что-нибудь другое. Но, видно, уж дело у вас такое: тут как ни старайся, а кого-нибудь зашибешь и обездолишь. Но я убеждён: во всяком деле вы стараетесь меньше причинить зла людям, значит, есть у вас сострадание, а это чувство, угодное Богу. И ещё вам следует помнить: на вашем месте мог бы сидеть и другой человек, и тогда урон от него людям выходил бы несравненно больший.

До сих пор не знаю: справедливо ли было успокаивать её, но я попытался это сделать; такова природа русского человека: он и дьявола пожалеть готов, если дьявол сидит перед ним в образе такой вот милой и будто бы ни в чём не повинной женщины.

А однажды Юрий Михайлович, с которым мы в очередной раз ехали в Печеры, рассказал, как Дарью Ивановну у подъезда её дома подстерегли два парня, вытащили из машины, бросили на землю и замахнулись ломом. Она метнулась в сторону и взмолилась: «Что вам надо? Я всё отдам, но только не убивайте!..» Парень протянул руку: «Ключи от машины!» Дарья Ивановна бросила ему ключи, и парни уехали. Заявлять в милицию она не стала.

Потом я узнал, что Дарья Ивановна удалилась в какой-то женский монастырь. Келью для неё пока не подготовили, она спит в коридоре и безропотно выполняет все самые чёрные работы.

Печальный финал этой женщины послужил для Юрия Михайловича поводом сделать глубокомысленное суждение:

— Преступная власть плодит себе подобных, а того не ведает, что народ наш на всякое преступление, даже самое хитрое, придумал нехитрую пословицу: «Сколько верёвочка ни вейся, конца не миновать». Жаль, что депутаты разные и министры наши понять не могут, что пословица эта их тоже касается.

Некоторое время мы ехали молча, а потом мой спутник добавил:

— Слышит моё сердце, что старец святой Адриан никогда бы не принял эту даму, не явись она к нему вместе с вами.

— Он что же, знал чего-нибудь о ней?

— Ему и знать не надо; он одним своим чутьём человека насквозь видит.

Скажу тут кстати: много у меня приятелей здесь в городе на Неве появилось, есть среди них и милые сердцу друзья, но, пожалуй, самый близкий теперь у меня товарищ — этот нечиновный, никакими званиями и наградами не отмеченный человек рабоче-крестьянского сословия. Мне с ним всегда интересно, и каждый раз я с удовольствием с ним встречаюсь.

Ну, а жизнь наша мирская продолжалась; теперь уже, правда, без Дарьи Ивановны, без её роскошного блестящего «Мерседеса».

Однажды мне позвонил Николай Николаевич Скатов, директор Института русской литературы, известного у нас под именем Пушкинский дом, изъявил желание встретиться. Я пригласил его к себе. Он приехал, и у нас с ним сразу же завязалась дружеская беседа. Мы были знакомы заочно, но встречаться нам не приходилось, и я сразу мог оценить доверие, которое он мне выказывал. Говорил о том, как печатаются при новой власти его книги, какие творческие планы он вынашивает в это смутное для России время, как часто ему приходится бывать в Москве по делам института и как помогают ему высокие государственные мужи из тех, кто ещё недавно жил в Ленинграде и которых он хорошо знал.

Как человек интеллигентный, деликатный, он ничего не говорил об истинной цели своего визита, но я знал, что он хотел бы стать членом нашего коллектива по квоте полного академика. Передо мной был тот самый характерный и даже типический случай в положении русского учёного во все годы советской власти, когда в русскую академию наук сбежались и сцепились в плотное кольцо люди нерусские, главным образом евреи, и там уж для русского учёного возводились такие запруды, преодолеть которые становилось невозможно. Многие учёные, создававшие научные школы, а то и целые направления, не удостаивались чести быть академиком. Даже Дмитрий Менделеев, совершивший великое открытие, не был принят в Российскую академию наук. Создалась ситуация, подобная той, которая была при Ломоносове, когда в Российской академии все ключевые посты заняли немцы и величайший из русских учёных с горькой иронией заявил: я хотел бы стать немцем.

Появление общественных академий в наше перестроечное время было, ко всему прочему, еще и реакцией на ту вопиющую несправедливость, которая и во все времена русской истории имела место, но в советское время приняла поистине уродливые формы: членом Русской академии мог без труда стать посредственный деятель от науки, но в то же время гигант вроде Менделеева туда, как в ушко игольное, проникнуть не мог. В общественных академиях сама научная общественность как бы исправляла это нелепое положение.

Выбрав подходящий момент в нашей беседе, я как бы между прочим сказал, что у нас в президиуме давно высказывалось мнение пригласить его к нам в академию. Он на это заметил: да я бы и сам к вам пришёл, но от кого-то слышал, что у вас громоздкий и трудный механизм приёма новых членов, может быть, даже более трудный, чем в Российской академии наук. Я на это сказал:

— Да, это верно, но, я надеюсь, мы найдём двух рекомендателей, а третью напишу я сам.

На том и порешили. И расстались до новой скорой встречи. Я сел за компьютер и написал рекомендацию:

«В отечественном литературоведении немного найдётся учёных, которые бы с завидным постоянством были преданы классикам русской литературы и с такой бы последовательностью объясняли глубинные процессы отечественной словесности, как это делает доктор филологических наук, профессор Николай Николаевич Скатов. Одно только перечисление его книг говорит нам об этом.

1. Поэты Некрасовской школы (Л., 1968).

2. Некрасов. Современники и продолжатели (Л., 1973).

3. Поэзия Алексея Кольцова (М., 1985).

4. Пушкин (Роман-газета) (1994).

И много других книг, монографий, статей учёного.

Книги Скатова самобытны, оригинальны по форме, содержат всесторонний анализ проблематики писателей, каждый из которых явил эпоху в художественном развитии нашего народа. По книгам Скатова учатся студенты, они служат компасом, помогающим читателям ориентироваться в море художественной литературы.

Глубина и самобытность анализа фундаментальных явлений русской литературы выдвинули Николая Николаевича Скатова в разряд самых выдающихся отечественных литературоведов. Много раз его представляли к званию академика Российской академии наук, но находились люди, которые возводили препятствия на пути учёного-патриота. Следует тут учесть и многочисленных противников, которых приобрёл Н. Н. Скатов на посту директора Института русской литературы (Пушкинский дом).