Всегда тринадцать - Александр Бартэн

Еще недавно Сагайдачный отдавал должное этому прологу. Однако же всему есть мера. Показали для комсомольцев, и ладно. А теперь зачем опять показывать? Это ли не бестактность по отношению к ведущему артисту! Сагайдачный даже подумал: «Надо переговорить с Костюченко, настоять, чтобы шел пролог в моей постановке!» Но затем отказался от этого намерения: «Еще не так поймет! Решит, что с молодежью враждую!»

Дурное настроение требовало разрядки. А тут навстречу Вершинин.

— Вот что, Федор Ильич, — остановил его Сагайдачный. — Сегодня также обойдемся без комедийного вступления. Как и тогда, когда вы плохо себя чувствовали.

— Но почему, Сергей Сергеевич? Нынче самочувствие мое вполне позволяет.

— Да нет уж! — с жесткой улыбкой перебил Сагайдачный. — Лучше будет, если побережете себя. Кстати, замечание рецензента заставляет меня призадуматься. В самом деле, есть ли нужда в этом вступлении?

— Ах, вот как? — скривил губы Вершинин, и в глазах его, обычно бегающих, на миг обозначилось нечто острое, злое. — Ну конечно, Сергей Сергеевич. Если вы, так же как наш директор, соглашаетесь с этой прискорбной рецензией. — И отступил, словно побоявшись дать полную волю своему раздражению.

Недолгие минуты оставались до начала представления. Артисты, участвовавшие в прологе, уже собрались возле форганга. Заглянув в щелку занавеса, Ира Лузанова увидела гостей, занимающих места в директорской ложе.

— Ой, какой же он неинтересный, этот антрепренер. Старый, лысый, высохший!

— Мало ли что высохший, — завистливо возразил стоявший тут же Никольский. — Зато какими капиталами ворочает!

— Капиталами? — недоуменно оглянулась Ира. — А на что мне его капиталы?

Каково же было самочувствие Дезерта, неожиданно оказавшегося в далеком Горноуральске?

В жизни своей импресарио совершил множество поездок, и, кажется, редкая страна на всех пяти континентах не видела его сухую подтянутую фигуру. Поездка в Горноуральск отличалась, однако, от остальных коренным образом. Она не была деловой. Как бы Дезерт ни уговаривал себя, что предпринял ее, желая познакомиться с аттракционом Сагайдачного, он прекрасно понимал: другая причина побудила его согласиться на поездку. И не мог отключиться от все ближе подступающего волнения.

Вечер наступил. Приехав в цирк, заняв место в директорской ложе, по-обычному выпрямив корпус, а руки возложив на барьер, Дезерт, казалось, был сосредоточен на одном: на программе, на ходе представления. Однако ни на миг его не покидала мысль: «Где-то здесь вблизи Николо Казарини!»

Так продолжалось и в течение первого отделения, и в антракте, и даже тогда, когда, выступив вперед, к самому треку, наклонно проложенному вдоль барьера, Петряков объявил с особой, подобающей данному случаю торжественностью:

— Новый советский аттракцион! Анна и Сергей Сагайдачные!

Во время работы нельзя о чем-нибудь думать кроме работы и нельзя хоть на миг усомниться в себе, иначе все пойдет прахом — жонглер упустит предмет, эквилибрист потеряет равновесие, сорвется или недожмет акробат. Кроме работы, ни о чем нельзя думать. И Анна старалась ни о чем не думать кроме работы. Те мысли, что преследовали ее с момента утренней прогулки, отступили, стерлись в сознании. Но лишь в сознании той Анны, что мчалась сейчас воедино со своим партнером, что слита была с партнером, мотоциклом, треком, теми стремительными фигурами, что на нем, на треке, вычерчивала. Эта Анна ни о чем другом не думала. Однако с нею рядом — очень близко, плечом к плечу — была иная Анна, взволнованная, растерянная, испытывающая сердечную острую боль. Она была рядом и готовилась заявить о себе, как только аттракцион подойдет к концу.

Сейчас он был в разгаре. Сейчас, отвечая улыбкой на улыбку Сагайдачного, Анна с ним вместе направилась к люку, раскрывшемуся в днище глобуса, по веревочной лестнице поднялась вовнутрь.

Дезерт продолжал смотреть. Он смотрел, следил, оценивал.

Он заранее сказал себе, все обдумав: «Из-за одного аттракциона нет смысла дальше спорить. Даже если предположения мои оправдаются и этот аттракцион окажется не из лучших — все равно. «Цирк Москвы» — магнит беспроигрышный. Билеты будут распроданы задолго до начала гастролей. При всех вариантах не понесу убытка. И к тому же неудача русских — хотя бы частичная — кое-кого порадует. Из этого также смогу извлечь определенную пользу!»

Так думал он и в антракте, и тогда, когда свет в зале погас и подвижные круги световой спирали отпечатались на манеже, на рядах амфитеатра. Еще мгновение — и гонщики вырвались на трек.

То, что увидел Дезерт, было для него неожиданным. Таким же неожиданным, необычайным, как трехъярусный наклонный канат, который за два дня до этого смотрел он в московском цирке. Нет, даже не канат — канатоходцев на нем. И не только канатоходцев. На миг Дезерт прикрыл глаза. Ему почудилось, будто снова стоит перед ним тот педагог из Циркового училища. И говорит спокойным, убежденным тоном: «Вы еще не видели нашего зрителя, господин Дезерт!»

Вот они сумасшедше кружатся в своем серебристом, решетчатом шаре — гонщики, словно не подвластные закону веса, закону притяжения. Они внутри шара. Люк закрыт. Их только двое. Но нет! В том-то и дело, что нет!

Переведя взгляд на зрителей, импресарио увидел как бы живое, быстро сменяющееся продолжение аттракциона. Оно читалось во всем: в каждом лице, в каждом взоре, в той внутренней радостной и мужественной освещенности лиц, что каждого зрителя превращала не только в очевидца, но и участника. Разорвав сцепленные пальцы, Дезерт провел ладонью по глазам.

И вдруг — тотчас, мгновенно, так, что не успел дать отпор незваной гостье, — мягкая и теплая волна прилила к его груди. Поддавшись ей, спросил у себя: «Что же это, зачем же?» Еще секунда, и ответил бы: «Это старость. Попросту старость. Потому и захотел сюда приехать, чтобы припомнить давно ушедшую юность — вспомнить ее вместе с тем, кто когда-то, такой же молодой, защитил меня!» Вот в чем чуть не признался себе Дезерт. Но остановился вовремя. А тут и аттракцион подошел к концу. Поднялся, присоединил свои аплодисменты к бурному восторгу зала и сказал, обернувшись к Порцеробу и K°-стюченко:

— Готов признать, что мои сомнения не оправдались. Возражений против аттракциона не имею.

— Превосходно! Я и не сомневался в этом! — воскликнул Порцероб.

— Да, кстати, — продолжал Дезерт. — Насколько помню, вы рассказывали мне, что при здешнем цирке живет старый жокей.

— Как же, как же! Николо Казарини!

— Да-да, вспоминаю: он еще у моего отца работал. Мог бы я встретиться с синьором Казарини?

Костюченко ответил, что это не представляет трудностей: старик спит мало, до позднего часа светится его окно. Так что, если господин Дезерт желает.

— О да! Я хочу! — кивнул Дезерт. И сделал предупреждающий жест: — Переводчик нам не потребуется!

Окно светилось. На утоптанную землю двора оно отбрасывало узкую полосу, и, шагая по этой полосе, как по дорожке, сопровождаемый Порцеробом и Костюченко, Дезерт подошел к дверям флигелька.

Постучал Костюченко, но первым, войдя, заговорил Порцероб:

— Дорогой Николо! Извините, что беспокоим вас в позднее время. С нами гость. Он выразил желание…

При этих словах Порцероб отступил в сторону, и теперь ничто не мешало встрече Пьера-Луи Дезерта и Николо Казарини.

Он оказался не только старым, но и дряхлым, более дряхлым, чем того ожидал Дезерт, — этот некогда веселый, независимый жокей. Настолько дряхлым, что, казалось, жизнь вовсе покинула иссохшее тело — вернее, не тело, не плоть, а какой-то до ненадежности ломкий и хрупкий каркас.

Та волна, что недавно, каких-нибудь четверть часа назад, прилила к груди Дезерта, — сейчас как бы вызвала ответную, исполненную все более ожесточающего раздражения. Ни сочувствия, ни сожаления Дезерт не испытал, взирая на недвижимые человеческие развалины. Только досаду: «Слишком поздно. Теперь уже бесполезна, бессмысленна встреча!»

Но именно в тот момент, когда Дезерт подумал об этом, Казарини приподнял голову и открыл глаза. Взгляд их был сначала отсутствующим, затуманенным, но постепенно, подчиняясь внутренней прибывающей силе, обрел не только ясность, но и вопросительность, все более требовательную вопросительность. «Говори же, зачем ты пришел? — спрашивали глаза. — Что же ты медлишь? Говори!»

Дезерт оглянулся на своих провожатых: он явно не хотел завязывать беседу в присутствии третьих лиц.

Костюченко догадался.

— А нас ведь ждут, Игнатий Ричардович! — сказал он Порцеробу. — Я пытался урезонить товарищей артистов: мол, для деловых разговоров час неподходящий. Какое там! Ждут!

— Что ж, я охотно, — понимающе откликнулся Порцероб. И, с трудом подбирая слова, обратился к Дезерту: — Вы позволите оставить вас на некоторое время?