Скованный ночью - Дин Кунц

Орбита, окружавшая этот страшный глаз, была чудовищно деформирована. Если присмотреться, можно было заметить небольшие, но страшные изменения всей правой половины когда-то красивого лица: лба, виска, щеки, челюсти…

Ее рот был открыт в безмолвном крике. Губы вывернулись наружу, обнажив зубы, большинство которых выглядело нормально. Однако некоторые из них, особенно с правой стороны, заострялись к концам, а один из клыков начинал приобретать форму сабли.

Я провел лучом по ее телу вплоть до рук, лежавших на коленях. Странно, но руки были как руки. Ладони сжимали четки: черные бусины, серебряная цепочка, маленькое серебряное распятие…

Эти бледные руки были стиснуты жестом такого отчаяния, что я выключил свет. Меня переполняла жалость. Глядеть на это мрачное свидетельство человеческого горя было бестактно и недостойно.

И все же с той минуты, как мы обнаружили в гостиной первое тело под черной шелковой вуалью, я знал, что эти люди покончили с собой не только из-за чувства вины за содеянное. Может быть, кое-кто из них испытывал это чувство; может быть, даже все, но они приняли участие в этом химическом харакири главным образом потому, что менялись и отчаянно боялись того, кем они становятся.

До сих пор эффект разбойника-ретровируса, передававшего ДНК других видов клеткам человеческого организма, был минимальным. Люди менялись только психически, если не считать еле заметного животного блеска глаз у тех, кто был заражен сильнее других.

Некоторые из «яйцеголовых» были убеждены, что физические изменения невозможны. Они считали: раз клетки тела изнашиваются и постоянно заменяются другими, то новые клетки останутся свободными от цепочек ДНК животных, зараженных в первом поколении, даже в том случае, если будут инфицированы клетки, отвечающие за рост органов тела.

Однако изуродованный труп в моррисовском кресле доказывал, что они жестоко просчитались. Изменения психики прекрасно сочетались с чудовищной физической деградацией.

Каждый инфицированный получал дозу чуждой ДНК, отличавшейся от других. Это означало, что в каждом конкретном случае эффект был особым. Некоторые из заразившихся могли вообще не претерпевать никаких изменений, ни умственных, ни физических, потому что получали фрагменты ДНК из такого количества источников, что кумулятивное действие сказывалось лишь на общем состоянии организма, вызывая быстро распространяющийся рак и летальные автоиммунные болезни. Другие сходили с ума, низведенные до состояния недочеловека, испытывающего страсть к убийству и чудовищные животные инстинкты. Те же, кто вдобавок к изменениям психики претерпевали и физическую метаморфозу, коренным образом отличались друг от друга, составляя кошмарный зоопарк.

Казалось, рот забила пыль, распухшее горло саднило. Даже сердце работало с перебоями; стук, отдававшийся в ушах, был сухим, безжизненным и незнакомым.

Пение и комические ужимки персонажей «Короля-льва» не доставляли мне никакой радости.

Я надеялся, что Мануэль не ошибался, когда говорил про скорое получение вакцины и лекарства.

Бобби бережно опустил лоскут шелка на искаженное мукой лицо женщины.

Когда его рука оказалась слишком близко, я судорожно вцепился в фонарик, словно тот был оружием. Мне казалось, что глаза женщины вот-вот задвигаются, раздастся рычание, блеснут заостренные зубы и брызнет кровь или что она накинет на шею Бобби четки и привлечет его в свои смертельные объятия.

Оказалось, что не только я обладаю чересчур богатым воображением. Бобби с опаской покосился на женщину. Руки у него заметно дрожали.

Когда мы вышли из кабинета, Саша помедлила, а затем снова вернулась в комнату. Она больше не сжимала «38-й» обеими руками, но держала его наготове, как будто считала, что в полном бокале джонстаунского пунша — местного варианта коктейля «Врата небесные» — недостаточно яда, чтобы удержать это создание в моррисовском кресле.

На первом этаже были еще комната для рукоделия и прачечная, но они оказались пустыми.

Очутившись в коридоре, Рузвельт шепотом окликнул Мангоджерри, потому что мы не видели кошку с той минуты, как вошли в дом.

Тихое «мяу», за которым последовали два более громких, перекрывающих голоса героев мультфильма, заставили нас прибавить шагу.

Мангоджерри сидела на столбе у подножия лестницы. Ее зеленые глаза устремились на Рузвельта, а потом на Сашу, которая негромко, но решительно предложила поскорее убраться из этого дома.

Без кошки наши шансы на успешные поиски равнялись нулю. Мы были заложниками ее любопытства… или других чувств, которые заставили животное повернуться к нам спиной, сигануть по перилам наверх и исчезнуть на темной площадке верхнего этажа.

— Что она делает? — спросил я Рузвельта.

— Хотел бы я знать. Для связи требуются два объекта, — пробормотал он.

Глава 22

Как и раньше, шествие возглавила Саша. На сей раз замыкающим был я.

Ступеньки, покрытые ковром, поскрипывали под ногами (причем под Рузвельтом весьма основательно), но звуки музыки, доносившиеся сверху и снизу, успешно заглушали поднятый нами шум.

Добравшись до лестничной площадки, я остановился и посмотрел вниз. Никаких мертвецов с головами, накрытыми черным шелком, в холле не было. Ни одного. Хотя я ждал пятерых.

В коридор второго этажа выходило шесть дверей. Пять были открыты; из трех лился пульсирующий свет. Разнообразие звуков говорило о том, что не все осужденные выбрали в качестве последнего развлечения «Короля-льва».

Не желая оставлять в тылу неисследованную комнату, в которой мог скрываться враг, Саша подошла к первой двери, которая была закрыта. Я встал, прижавшись спиной к стене, со стороны петель, а Саша встала с другой стороны. Я дотянулся до ручки и повернул ее. Саша пригнулась, быстро проскочила внутрь и, держа пистолет в правой руке, нашарила левой выключатель.

Ванная. Никого.

Саша попятилась в коридор и выключила свет, но оставила дверь открытой.

Рядом с ванной оказался шкаф для белья.

Оставалось четыре комнаты. Двери в них были открыты. Из трех доносились музыка и голоса.

Я уже говорил, что небольшой любитель оружия и впервые в жизни выстрелил месяц назад. Я все еще боюсь пальнуть себе в ногу и действительно предпочел бы прострелить ногу себе, чем снова убить другое человеческое существо. Но сейчас мне до зарезу хотелось иметь пистолет, причем сила этого желания лишь немногим уступала лютому голоду умирающего от истощения. Я не мог вынести того, что Саша рискует собой.

Оказавшись в следующей комнате, она быстро освободила проход. Не услышав стрельбы, мы с Бобби последовали за ней. Рузвельт остался на пороге наблюдать за коридором.

На тумбочке теплился ночник. По общеобразовательному каналу шел документальный фильм. Если отравленные пуншем включили его для того, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, то фильму следовало быть успокаивающим и даже элегическим. Но в данный момент лиса пожирала внутренности пойманной ею перепелки.

Это оказалась хозяйская спальня со смежной ванной, и, хотя она была больше и ярче комнат первого этажа, я ощутил удушье от царившей здесь викторианской жизнерадостности. Стены, шторы, покрывала и балдахин на четырех столбах были обтянуты той же тканью: кремовый фон, розы и ленты, взрывы красного, голубого и желтого. Ковер с желтыми хризантемами, красные розы и голубые ленты, множество голубых лент. Их было столько, что я невольно подумал о варикозе и завороте кишок. Светлая позолоченная мебель была не менее массивной, чем темная, стоявшая внизу. В этой комнате было столько хрустальных пресс-папье, фарфора, бронзовых статуэток, фотографий в серебряных рамках и других безделушек, что ими можно было бы измолотить до смерти целую толпу недовольных.

На кровати поверх веселенького покрывала лежали полностью одетые мужчина и женщина с неизменными черными шелковыми вуалями на лицах. Здесь эти вуали не казались ни ритуальными, ни символическими, но типично викторианскими, предназначенными для того, чтобы не оскорбить видом смерти чувствительные души людей, которые первыми обнаружат покойников. Я был уверен, что эти двое, лежавшие рядом навзничь, взявшись за руки, и есть Роджер и Мэри Стэнуик. Когда Бобби и Саша откинули вуали, я оказался прав.

Почему-то я стал осматривать потолок, наполовину ожидая увидеть в углах жирные пятидюймовые коконы. Конечно, никаких коконов там не было, и я обрадовался, что мои кошмары не стали явью.

Борясь с приступом клаустрофобии, я вышел из комнаты раньше Саши и Бобби, присоединился к стоявшему на пороге Рузвельту и удивился тому, что по коридору не разгуливают мертвецы в черных шелковых капюшонах, надвинутых на холодные белые лица.

Следующая спальня была не менее викторианской, чем все остальные, но два тела на резной кровати красного дерева, покрытой белым муслином с кружевами, лежали в более современной позе, чем Роджер и Мэри: на боку, лицом к лицу, обнявшись в последнюю минуту их пребывания на этой земле. Рассмотрев совершенно незнакомые алебастровые лица, мы с Бобби вернули шелк на место.