Paradisus - Василий Гавриленко

Злость захлестнула меня. Кинуться на выблядка, опрокинуть на снег, окровавить рожу! Но я не кинулся на него, а только проговорил:

— Не пляши раньше времени, кружочек. Еще не было трибунала.

Его передернуло. Кто-то из стрелков, стоящих позади меня, хрюкнув, подавил смешок. Начсводотряда вплотную приблизился ко мне, и, обдавая смрадным дыханьем, процедил:

— Я убил бы тебя прямо сейчас, конунг. И даже твари в Джунглях не нашли б твоего трупа. Но я не сделаю этого лишь потому, что там, — он кивнул в сторону ворот, — тебя ждет смерть такая лютая, что даже мне не придет в голову. Тащи эту падаль, ребята.

Он зашагал по снегу — штаны болтаются на плоском заду. Откуда в нем столько злобы?

Два стрелка подхватили меня под руки и повели вслед за кружочком. Московская резервация вновь распахнулась перед глазами. Здесь была небольшая возвышенность, и погибший город был отчетливо виден. Даже за тем, что уцелело и было заметно в свете луны, можно представить все величие и великолепие бывшей Москвы. Москва! Марина! Марина — Москва. Мне грозят пытки, смерть, а я думаю о тебе…

— Не спи.

Удар автоматного приклада в бок был чувствителен. Я ускорил шаг.

Небо светлело. Недалеко до рассвета.

Впереди показалась дремлющая на путях дрезина. Кружочек дошел до нее и замер в нелепо-героической позе — сложив руки на груди.

— Исаак, проверь, — обратился он к одному из стрелков, плотному здоровяку с окладистой бородой со следами седины.

Исаак поковырялся в моторе; дрезина, отрыгнув черный дым, затарахтела.

— Все в порядке, начальник, — низким голосом сообщил стрелок.

— Поедем я, Исаак и, — кружочек неприязненно взглянул на меня, — и этот. — Вы, ребята, — обратился он к остальным стрелкам, — двигайте обратно к воротам. Пожрите тварки, сыграйте покамест в картишки. Да, и вызовите Тарковского, пусть отгонит локомотив в депо.

На дрезине два металлических кресла, на одно из которых уселся кружочек, второе он знаком приказал занять мне.

— Садись, не бойся, жопу не отморозишь, — сказал он, сплюнув на снег густую слюну. — Она у тебя жирная.

Ага, еще один «бзик» начсводотряда — он, похоже, стесняется своей тощей задницы, на которой так нелепо отвисают форменные штаны.

Исаак уселся на металлический пол рядом с мотором.

— Трогай.

Дрезина взревела и поехала, перестукивая колесами, — сначала медленно, затем быстрее. С уклона она разогналась так, что ветер засвистал в ушах, и стало трудно дышать.

— Хорошо! — крикнул кружочек, захлебываясь воздухом. Я до боли в костяшках пальцев вцепился в кресло, наклонил голову к коленям, чтобы свободнее было дышать.

Уклон мало-помалу выровнялся, скорость упала. Я распрямился; мы не быстро ехали мимо обледенелых бетонных коробок, мимо парков, ставших лесом, мимо автострад, запруженных трупами машин. Знакомая картина… Там, с возвышенности, укутанная предутренней дымкой, мертвая Москва выглядела гораздо привлекательнее, чем здесь, из самого ее нутра. В пустой глазнице окна одного из домов, кажется, блеснули очки на носу какого-то мародера. А ну, жахнет сейчас из винтовки?

Врезать кружочку по роже, спрыгнуть с дрезины, — и туда, в проемы между домами… Попробуй догони, попробуй найди.

— Сигануть хочешь? — проницательно усмехнулся кружочек. — Валяй.

Он показал нацеленный на меня пистолет, который до этого держал в кармане.

— Не доскачешь и вон до того памятника. Уложу, как кролика, — я меткий стрелок.

О каком памятнике говорит? Я присмотрелся: Ленин. Снова Ленин. Да он что, преследует меня?

Задул ветер, швырнул в лицо острый снег. Я вобрал голову в плечи, стал смотреть только вперед, на две железные змейки.

Напрасно кружочек думает, что я только и помышляю о побеге… Серебристая Рыбка, се-ре-бри-ста-я рыб-ка! Новый, справедливый, чудный мир. Как достичь его, как познать, как осуществить? Христо пришла в голову самая простая, легко напрашивающаяся, но, пожалуй, единственно возможная идея — убить Лорд-мэра, занять его место. Я пришел в Резервацию, чтобы сделать это, но потерпел крах и теперь еду за жестокой наградой…

— Ну вот, мы почти дома, — сообщил кружочек, когда из-за поворота показалась стена Второй Военной Базы. Его веселое возбуждение улетучилось; начсводотряда стал угрюм и сжимал зубы, играя желваками на щеках, похожий на большую нахохлившуюся птицу.

— Останови у северных ворот, Исаак.

— Да, начальник.

Дрезина проехала еще метров двести и замерла у ворот. У вторых моих ворот за один день.

2. Казнь

Кружочек, стоя поодаль, говорил с добродушным с виду пожилым толстяком-конунгом, время от времени бросающим на меня любопытные взгляды. Исаак стоял рядом со мной, куря папиросу. Еще несколько стрелков, приписанных к охране северных ворот, разглядывали меня, как какого-то диковинного зверя.

У северных ворот, помимо бараков, расположилась вертолетная площадка; вперемешку с вертушками стояли ржавые броневики, которые, конечно, никуда больше не поедут. Вдалеке виднелась пятиэтажная башня, возвышающаяся над административным корпусом, плац с крошечными фигурками марширующих стрелков. Там моя квартира — жаркая печка, мягкая постель, запас тварки… Вернее, не моя, а конунга Артура, того самого, что вернулся на Базу без своего отряда.

— Эй, подойди сюда, — толстяк махнул рукой. Даже издали было заметно, какие жирные у него пальцы.

— Я?

— Ты.

Я приблизился. Кружочек отвернулся и сплюнул на снег.

— Что, братец, проебал отряд? — ласковым голосом сказал толстяк, с участием глядя на меня.

— Проебал, — с вызовом ответил я. — И доложу обо всем отцу Никодиму, а он решит, виновен ли конунг Артур в чем-либо.

— Насколько я знаю, отца Никодима сейчас нет на Второй Военной, — не меняя интонации, сообщил толстяк. — Но, в любом случае, в такие пространства полномочия главы ОСОБи не распространяются. Тебя ждет трибунал. Верно, Лукашенко?

Кружочек кивнул, поддав ногой льдинку. Льдинка раскололась на множество блесток.

— Трибунал, так трибунал.

Мне удалось произнести это ровным голосом, хотя биение сердца участилось: я-то ехал сюда с единственной надеждой. Надеждой на помощь отца Никодима. Но его нет на Базе, и меня ждет трибунал…

— Можно мне чего-нибудь поесть? — попросил я.

Конунг, отвлекшийся на разговор с Лукашенко, повернулся ко мне. В его маленьких, глубоко посаженных глазах сквозило сочувствие.

— Полагаю, можно.

Толстяк взмахнул рукой, приглашая меня следовать за ним.

— Постой-ка! А что же я?

— А ты, Лукашенко, двигай обратно к внешнему кольцу. Я теперь сам им займусь.

Лукашенко выругался и, окликнув Исаака, направился к воротам.

В раскаленной печке потрескивал огонь. Тепло обнимало, лишало последних сил, клонило ко сну. Позвякивая ложкой, я ел из банки тушенку. Конунг Сергей, опустив свое грузное тело в обшарпанное, но еще крепкое кресло, смотрел то на огонь в печи, то на меня.

— Лукашенко — кружочек, оттого в нем столько злобы, — голос конунга Сергея здесь был еще ласковей, чем снаружи, в окружении стрелков. — Ненавидит конунгов за то, что сам никогда не войдет в нашу касту.

— Он сорвал с меня нашивку, — с набитым ртом сказал я.

И тут же пожалел об этом. Конунг Сергей побагровел.

— Что?

— Ну да. И по морде дал. Но — не сильно.

— Сволочь!

Конунг Сергей в возбуждении ударил кулаком по подлокотнику.

— Если ты скажешь об этом на трибунале, Лукашенко конец.

Доев тушенку, я положил ложку на стол. Ничего я не скажу на трибунале. Черт с ним, с Лукашенко.

— Благодарю за тушенку, конунг.

Он кивнул.

— Постой, Артур, еще есть время.

Конунг Сергей наклонился вперед и понизил голос.

— Слушай, а ты не расскажешь мне, как это произошло?

— Что это?

— Ну, как ты потерял отряд?

Лицо толстяка светилось любопытством; любопытство сидело в каждой морщине, в каждой складочке кожи, блестело в глазах.

Рассказать ему о Николае, о ЧП, о том, как покачивались на веревках освежеванные тела Самира и Машеньки, о Кляйнберге, о питерах? Рассказать о Паше? Рассказать, как сдавливает сердце животный страх, и Теплая Птица трепещет где-то в горле, готовая покинуть клетку?

— Молчишь? Понимаю, — толстяк вздохнул и поднялся с кресла. — Эта любовь лишь твоя и трибунала. Третий — лишний.

Он засмеялся.

В комнату вошел стрелок.

— Конунг, машина готова.

Я кивнул Сергею и вышел за конвоиром.

Метель плясала над сугробами, былье колыхалось. Черная обледенелая машина никак не желала заводиться; шофер, сражаясь с ней, неистово матерился. Конвоир глядел в одну точку перед собой, держа автомат на коленях.