Жизнь московских закоулков. Очерки и рассказы - Александр Левитов

Неотступно преследуя Петра Феофилактовича, я имел случай видеть, как благоговейно простирался он ниц на каменном помосте часовни, как становил местным иконам толстые свечи, как обделял заранее приготовленными копейками целую армию нищих, стремительно окружившую его при выходе из часовни. Одним словом, по порядку и без поразительных скачков, Петр Феофилактович проходил все те фазы столичной жизни, которые неминуемо должен пройти всякий провинциал, посещающий столицу в первый раз. Я видел, как он искренно прослезился и дал серебряный гривенник «обыкновенному» человеку Иверских ворот, когда обыкновенный человек подкатил к нему своей франтовитой военной побежкой и, изгибаясь змеем, понес ему свою обыкновенную, тысячу раз каждый день повторяемую, исповедь:

– Бедный офицер! жертва злобной судьбы! Голодное семейство, больная жена, умирающие дети! М-с-вый г-с-дарь! страждущее человечество взывает о помощи! Бог за все заплатит сторицей. Мерси боку!

Немецкий рынок в Москве. Открытка начала XX в. Частная коллекция

Видел я, как долго не сходила слеза с лица Петра Феофилактовича, когда он пристально смотрел вслед обыкновенному человеку, который полным галопом потащил добытый гривенник в полпивную, где сосредоточивались все жизненные надежды его, т. е. больная жена и умирающие дети.

Наконец Петр Феофилактович вытаскивает серебряную луковицу{212} – наследие предков, смотрит на нее и отправляется в ближайший трактир, не столько с целью заморения червячка, сколько для приблизительного сравнения чужеземных ресторанов с Горот'ами, Париж'ами и Аршавами{213}, благополучно процветающими на его благословенной родине. И вот три рюмки выпиты Петром Феофилактовичем с обычным прикрехтом, вылетевшим, так сказать, из всего живота, бифштекс съеден дотла, тарелка аккуратно вычищена оставшимся хлебом, и я имею удовольствие видеть, как до сих пор озабоченное лицо моего героя расцвечивается приятной улыбкой, ибо «Ведомости Московской городской полиции»{214} почтительно докладывают ему следующее: «Приехавший из Риги действительный статский советник Штруль, из Хохландии надворный советник Зуйченко» et cetera{215}, не так уже занимательные.

Красивый молодой человек в самом злобном пиджаке, завитой и раздушенный, в лазурных, как небо, перчатках, султаном развалившись на соседней кушетке, одной рукой грациозно шалит своей изящной часовой цепочкой, конечно, золотой. Не нарушая нисколько приятного впечатления, которое непременно должны производить на всякого его приятные эволюции, он в то же время наблюдательно посматривает на Петра Феофилактовича и даже как будто соображает, что именно знаменует его приятная улыбка. Наконец он берет со своего стола нумер какой-то газеты и элегантным шагом человека, налощившего в своей жизни не один паркет, подходит к углубившемуся в чтение о приезжающих Петру Феофилактовичу.

– Прошу извинить! – говорит ему молодой нобль самым симпатическим голосом, делая в высшей степени фешенебельный поклон. – Сколько я вижу, вы изволили до конца прочитать вашу газету, – не угодно ли вам поменяться на мою?

Петр Феофилактович вскакивает со стула и своим поклоном и шарканьем старается изобразить нечто подобное поклону и шарканью деликатного незнакомца.

– Покорно благодарю! – лепечет он ни к селу ни к городу. – Сочту за честь! Извольте.

И при этом, когда он подавал франту «Ведомости», я видел, как лицо его девственно краснело, а руки пугливо дрожали.

– Очень вам благодарен! – отвечает прекрасный незнакомец. – Прошу о продолжении вашего интересного знакомства. Барон Гюббель к вашим услугам! – рекомендуется он, присаживаясь к столу Петра Феофилактовича.

– Государя моего надворный советник и ордена Св. Станислава третьей степени кавалер, Петр Феофилактович, сын Зуйченко! – важно и торжественно называет в свою очередь себя Петр Феофилактович.

– Ах, Боже мой! – радостно восклицает барон, – так вы отец ротмистра Зуйченко, моего лучшего друга?.. Я с ним в одном полку служил. Позвольте обнять вас.

– Не имею, государь мой, детей мужского пола ни единого даже. Было две дочери у меня: Митродора и Степанида, но и тех, по благой Промысла воле, в цветущих летах схоронил.

– Ах, Боже мой! – снова молится лучший друг ротмистра Зуйченко, – скажите, какое несчастье!

– Истинно несчастье, государь мой, ибо на старости лет не имею существа, руку помощи мне подать могущего.

– Ах, какое несчастье! Какое несчастье! – самым скорбящим тоном растягивает чувствительный барон фон Гюббель.

– Бог даде, Бог и отъя! – сказано в книге Иова Многострадательного. Его святая воля над нами! Никогда мы ее не прейдем, слабыми и ограниченными существами в своем естестве будучи.

Барон жалостно оперся локтем одной руки о стол, а другой драматически взъерошивал свои завитые волосы.

– Истинную правду вы изрекли, Петр Феофилактович, – сказал он с глубоким вздохом. – Слабы и смертны мы все.

Настала продолжительная пауза. Барон закрыл лицо своими лазурными перчатками и, судя по его последней фразе, раздумывал, должно быть, о слабости и смертности человеческой, а Петр Феофилактович, болезненно моргая своими слезящимися глазами, и на него, и на все окружавшее смотрел так внимательно, как будто отыскивал в трактирной толпе человека, который бы после ранней смерти дочерей его, Митродоры и Степаниды, мог достойным образом подать ему на старости лет руку помощи.

– Да! – как бы спросонья вдруг воскликнул барон, азартно пожимая руку своего нового друга, – вы истинный философ! Я уважаю и должным образом ценю ваши благородные правила. Бог даде, Бог и отъя! – вот наше единственное утешение и подпора во всех ударах судьбы. Прошу вас, достойный Петр Феофилактович, сделать мне честь откушать со мной.

Петр Феофилактович вырастал в своих собственных глазах. Первый шаг, который он сделал в столице, привел его к знакомству с человеком, фамилия которого магически подействовала на него, обывателя из-пид Пилтавы. В его голове зароились разные счастливые предположения, которые основывались на аристократическом знакомстве с высокородным бароном. «Кто знает, – думает про себя Петр Феофилактович, – может быть, барон, по великому знакомству своему с разными высокими сановниками, местечко мне схлопочет какое-нибудь?»

– Государь мой! – отвечал он барону, парадно поднимаясь со своих кресел, – в особенную честь и таковое же удовольствие разделить с вами трапезу вменяю себе.