По следу Саламандры - Глеб Сердитый

Он горестно вздохнул.

Хотелось избежать крови. Но черную повозку смерти не опередить, не зная ее маршрута. А следовательно, будет кровь и белая пустыня Долины Страданий.

Если бы Грея умела объяснить словами, что чувствует! Но тогда она перестанет это понимать. Остаются только символы и знаки.

Обычное утро антаера: утренний туалет, завтрак, уход за оружием и выход из логова на обычную работу.

«Она сегодня будет петь! — вдруг подумал антаер. — Ах, как она будет петь именно сегодня!»

Антаер больше не хмурился.

Лена шла берегом, босая по белому песку… В причудливом и тревожном блаженстве сна.

Солнечное утро, желанное после вечернего, занявшего половину ночи шторма… Соленый песок. Не фигурально — соленый, а в самом въедливом смысле. По песку снует в панике вынесенная волной мелкая рыбешка.

Несметные полчища воробьев — сонмы пернатых комочков снуют по берегу, собирая этих мальков.

Пингвины, как торпеды, скользят на белых своих животах по песку и клюют, клюют воробьев. Заклеванные воробьи подходят к отожравшимся пингвинам и просят их добить.

Пингвинов срывают с пенных барашков волн морские львы, а тех поджидают киты–убийцы, изумительно похожие на пингвинов — та же фрачная расцветка, та же сфокусированность на цели. Воробьи и морские львы серы и неопрятны, а пингвины и косатки лощены и щеголеваты.

Лена шла по берегу и думала, что это не самое подходящее место для погрузки на корабли «сахарной ваты»…

Там, во сне, она четко знала, что это за «сахарная вата» такая и с чем ее едят. И знала, как важно грузить на военные корабли, скрытно прибывающие к берегам Теплого моря, этот ценный груз.

И все зависело от нее. Груз ответственности поднимал ее в собственных глазах, доставлял этим несказанное удовольствие. Сквозь сон она чувствовала, даже видела сквозь ресницы. как Флай на руках несет ее от извозчика к хрустальному павильону станции метро. Как опускает ее в вагоне на сиденье и поддерживает бережно.

Как мягко мчит поезд.

И долгий путь по кругу вот–вот будет завершен.

Во сне Флай стоял на камне, голый, тощий, жилистый, сушил расправленные крылья в лучах горячего экваториального солнца. И буруны белели у далеких рифов.

И море сливалось с небом, а небо с морем у горизонта, и бестии пучин могли взойти там на небо, а бестии воздуха спуститься в глубину. И было много забот. И порхали бабочки, которым разрешено было жить долго, а не одни только день весны. Бабочки садились на плечи Флая. И Лена думала, не служат ли эти отвратительные, воняющие рыбой пингвины и раздолбанные в кровавый пух пингвинами воробьи демаскировкой ее с Флаем тихого, весьма секретного предприятия.

Причем угрюмый дредноут, орудийными башнями по высоте чуть не вровень с полосатым маяком на мысе — он не демаскировал почему–то, а вот пингвины с воробьями — тревожили ее.

Потом она на пару с англичанкой полинезийского происхождения занимались текущим ремонтом исполинских эллингов с деревянными перекрытиями, по конструктивной оригинальности превосходящих перекрытия крыши московского Манежа.

Мир был прекрасен, ровен и справедлив. Исполнен солнца, чистоты, порядка и важного дела, от которого зависело все в этом мире.

Продираясь через дебри австралийскою акцента, она с напарницей–англичанкой обсуждала особенности русских и английских монархических традиций.

Причем там, во сне, Лена была самым искренним образом убеждена, что в России монархия, и правит императрица, тезка английской королевы, только за следующим порядковым номером.

Это обстоятельство служило поводом для массы шуток меж русскими моряками, австралийским персоналом базы и англичанами, которые здесь всем руководили.

Эллинг был залит водой по стропила — прилив.

Лена и англичанка шлялись по мокрым стропилам, и у них уплыла кувалда. Ничего сюрреалистического — она плавала на пробковом плотике, привязанная к нему длинным концом веревки для удобства.

Здесь все было с поплавками — инструмент, ключи, фляжки с пресной водой.

Потом прилетел Флай и сел на коньке эллинга. Девушки пожаловались ему на коварную кувалду, отправившуюся в автономное плавание. Флай обещал помочь. Он сказал что–то насчет пути. Что путь кувалды — в служении людям. А бегство ее — преступление против предназначения.

Флай вспорхнул и улетел.

Покружил по–над волнами и тяжело, на бреющем полете, с кувалдой в руках летел к ним.

— Ну вот, — сказал Флай, — я сделал то, что обещал.

И вдруг Лена поняла, что он прижимает к груди, как младенца, не какую–то кувалду дурацкую, а ее — Лену.

И проснулась на руках у Флая.

Он бережно поставил ее перед воротами парка, который окружал дом Остина.

— Ну вот, теперь ты уже никогда не потеряешься.

— Никогда?

— Никогда, если не захочешь сама.

— Без сахарной ваты нельзя построить пирамиду, — вспомнила Лена.

В пирамиду нужно было заточить какое–то существо. Навечно. Непременно. Тогда никто не должен будет жертвовать собой.

Но это было даже не из сна. Это были какие–то чужие мысли.

и тут Лена взяла да и пригласила Флая в гости с истинно московским гостеприимством. В дом Остина, из которого сбежала прогуляться.

Карло Умника неудержимо нес в Порт–Нэвер наемный скоростной паромотор. Он ехал из Рэна, где у высокой мачты, стоящей особняком, дожидался термоплан господина Мулера.

Совсем недавно этой же дорогой следовал Флай, но в противоположном направлении, прицепившись пауком к багажным кофрам дилижанса.

На развилке, где Флай расстался с человеком из леса, назвавшимся Рейвеном, паромотор занесло, и Карло вцепился в поручень, выкрикнув ругательство в адрес возницы.

Вскоре открылся вид на Порт–Нэвер, с тушами термопланов, висящими над портом, с видом на залив и серыми громадами домов, куда более приземистых, чем в столице, но не лишенных некоторой красоты фасадов.

Паромотор миновал городские кварталы и покатил по дороге к собственно порту. Славный вольный город торговцев Нэнт и Порт–Нэвер сливались неразделимо по северному берегу Лур–ривер.

Разобрать, где кончается город–порт и начинается Нэнт, уже много десятков лет было практически невозможно. С этим было связано много условностей, столь чтимых и соблюдаемых местными жителями, но непонятных и не близких столичным жителям.

Исполинские ангары термопланов и складские короба, черные и мрачные, словно начерченные углем, контрастировали с утренней синевой неба. Портовые постройки, и корабли, и термопланы, и мачты кранов, и особенные звуки, которые раздаются только в порту, рождали даже в душе совершенно взрослого человека томление, которое возникает у ребенка от предвкушения дальней дороги или от книги о путешествиях.

Карло никогда не отличался душевной чуткостью. Этим он оправдывал в какой–то степени теорию антаера Кантора, согласно которой на преступление скорее идут люди эмоционально неразвитые. Действительно — трудно представить, чтобы человек, испытывающий умиление от красоты рассвета или заката, от игры света на волнах или от крыльев бабочек, был способен строить свое благополучие на несчастье другого человека.

Кантор вынужден был признать, что его теория несовершенна, ибо практика давала слишком много исключений из нее, но Умник был идеальным образцом для ее подтверждения. В силу какого–то выверта логики мистер Бенелли полагал, что мужчина должен испытывать сильные и очень сильные эмоции, пребывая в наивном заблуждении, что таковыми являются мощные физиологические реакции на раздражители.

Открылся вид на гавань, где лениво качали мачтами мелкие и средние суда прибрежных трасс. На дальнем рейде черным угловатым силуэтом стелился по волне, как плавучий остров, броненосец базы береговой охраны.

Возница умело лавировал между рядами складов, стараясь доставить сварливого пассажира короткой дорогой. Он выкатил машину к набережной, о которую с одной стороны бились валы прибоя, а с другой, как приземистые утесы, громоздились двух–трехэтажные здания из темного ноздреватого известняка.

Паромотор катил и катил вдоль бесконечной набережной на малой скорости. Навстречу стремились груженные тюками и бочками вереницы ломовиков, трусили, обгоняя их, резвые лошадки крытых экипажей, с возницами в капюшонах или островерхих колпаках, восседающими на крышах.

Паромотор стал возле покачивающейся на ржавом штыре вывески с карикатурным единорогом, обнявшим исполинскую пузатенькую бутыль. Возница притерся к бордюру, дернул взад–вперед, стремясь встать поближе к входной двери, и доложил, что приехали.

Обстановка бара была самой обычной: проход между двумя рядами столов со скамьями, освещенная стойка у дальней стены с торчащими из нее истертыми «жердочками» в виде пушек, выглядывающих из борта старинного парусника. Модель паровой яхты с газовыми светильниками вместо кормовых и носовых фонарей висела над головой бармена.