Рай в шалаше - Галина Башкирова

— С какой?

— С ленинградской. Если у вас в самом деле получится, не трогайте эту квартиру! — внезапно попросил он, и так жалобно, будто просил для себя лично. — Не трогайте ее! Хотя... может быть, Костя вам не позволит...

— Мне? — голос ее металлически звякнул, да-да, та самая железная конструкция. — Я пошлю его отдыхать на курорт, а сама за это время сделаю ремонт.

— Не делайте! — попросил Денисов. — В этой квартире его семья жила сто лет. Сто лет! — произнес он медленно. — Дед у него был профессор медицины и отец, потом там жил Костя. В Ленинграде разумный отдел культуры, предложили устроить там музей, — сказал Денисов с неожиданным оживлением. — Но я не стал бы устраивать персональный музей Костиного отца, я бы создал музей быта. «Музей быта русской интеллигенции середины прошлого — начала нынешнего века», — произнес Денисов нараспев. — Чем плохо, а? «Дворянская усадьба XVIII века, охраняется государством», а тут всего одна квартира на огромную страну, можем себе позволить. Сырая петербургская квартира с кафельными печами...

— Разве вы там бывали? — спросила Нонна удивленно.

— Да, вместе с Таней. И часть окон выходит куда-то во внутренний двор, в тупик без ворот. И книжные полки вот как у нас, поднимаются снизу вверх, у меня они от дедушки. Вот так они жили, так хранились у них книги, за таким столом читали вслух новые выпуски Толстого, Достоевского, очерки Короленко. Рядом, в одной комнате, спали у них дети. Все очень скромно. Разве это не интересно? Подумайте! — сказал он горячо. — И вы хотите все уничтожить, я же вижу, все переделать, сломать. Там нет антиквариата, в таких семьях антиквариат не водился, скучная профессорская мебель, красное дерево, ну и что? Ну люстры! Тоже самые обыкновенные, только столетней давности, но вы и на них покуситесь, я знаю, отреставрируете, отдадите накатать бронзу, превратите в модную игрушку то, что было жизнью...

Нонна глядела на него во все глаза. И взгляд у нее был недоуменный, совсем не такой, каким надлежит глядеть девицам с календарной обложки.

— Валентин Петрович, — сказала она участливо, — это вы за предков Константина Дмитриевича беспокоитесь?

Денисов очнулся.

— Да, за Костиных. И за своих тоже.

Ему хотелось добавить, что, войдя в Костин дом, он как будто бы узнал свой, давний, детский, так все было похоже, и подумал, что все дома русской интеллигенции были схожи между собой. Пусть это общее место и об этом написано во многих книгах, но от этого правда не становится ложью. Там не гнались за богатством, жертвовали деньги на революцию, прятали самих революционеров, как прятала бабушка Нина Александровна, и тот, кого она прятала, потом не дал их семью уплотнить из тех же, кстати, соображений, которые одолевали Денисова; а во время погромов на юге прятали евреев. А как же иначе? Иначе это была бы уже не русская интеллигенция, а так, выскочки, получившие образование.

...Квартиру деда Валентин разорял сам, собственными руками, когда после смерти бабушки в далеком южном городе, где жила прежде вся семья, никого из родных не осталось. И сдавал документы в ЖЭК, и снимал со стен фотографические карточки в ореховых рамках, и полночи жег семейные бумаги, чтобы не попали в чужие руки. Мать спала в соседней комнате, сказала перед тем, как ложиться, что ей ничего из бумаг на память не нужно, Тани на похоронах с ним не было, не с кем было в те дни оставить Петьку, Таня не позволила бы сжечь жизнь трех поколений, Денисов же опомнился лишь тогда, когда выхватил из дровяной колонки (ванна отапливалась у них дровами) бабушкины дневники последних лет.

Денисов все разорил... нет, он перевез, то есть отправил контейнером, кресла, бюро, книжные полки, посуду и вилки, водку они с Нонной пили сейчас тоже из бабушкиных рюмок. Он перевез... Но дух-то он разорил. А дух невосстановим. Даже если тебе повезло с женой, которая этот дух почитает.

...— Валентин Петрович, вы открываетесь мне с новой стороны. Вы действительно сентиментальный, я не ожидала. Я думала, вы без предрассудков, я еще так завидовала Татьяне Николаевне, мне самой все приходится, а ей такое счастье... и не ценит.

— Вот и ошиблись, Нонночка! — Денисов быстро оборачивал все на шутку: не хватало перед ней распахивать душу, он даже Тане об этом не рассказывал. — Вот и ошиблись. У меня отец был мужик, Владимирская область, слышали? Женился на маме в те времена, когда все перемешалось, познакомился с ней в институте, семья пыталась его ассимилировать в смысле культуры, но неудачно. Ему было некогда: пятилетки перевыполнял, заводы возводил, нет, я не шучу, он умер через два месяца после того, как ушел на пенсию, — не выдержал. Все не так просто: во мне мужицкая закваски тоже есть. — Денисов разлил последнюю водку. — Так что вы завидуйте Татьяне Николаевне, завидуйте. Правильно завидуете!

— Наша семья тоже из крестьян.

— Ну видите! — Денисов поднял рюмку. — Вот и породнились — все мы из рабочих и крестьян, все мы братья и сестры, как вспомнил один товарищ, когда наступила роковая минута. Такие дела, — протянул Денисов задумчиво. — И вот что, дорогая сестра, вы сейчас в общежитие к себе возвращайтесь и ничего не бойтесь, Таня скоро вернется домой. А с утра с новыми силами и принимайтесь, куда Цветкову от вас деваться?

— Это вы себя уговариваете! — произнесла Нонна с сомнением в голосе.

— Вы же сами нагадали мне успех, а какой успех, ежели жена бросит? — Денисов позволил себе немного пошутить. — Нет-нет, я вам верю, мадемуазель гадалка, вы уж меня не подведите.

Она встала.

— Только смотрите! — широко улыбаясь, сказал Денисов. — Осторожней, не станьте для Кости кошкой наоборот, вам кажется, вы сумеете Цветкова от всех мышей защитить, смотрите, как бы вам его невзначай не съесть!

Нонна засмеялась:

— Хорошо сказано, в духе вашей жены.

Она долго собиралась в передней, подкрашивала при нем глаза, заматывала шарф, и лицо ее заметно грустнело.

— Не драматизируйте, матушка, — иронически посочувствовал ей Денисов, — вы не Катерина из «Грозы», не в Волгу бросаетесь, замуж собрались.

— Получится, думаете?

— Всех благ! — подчеркнуто доброжелательно ответил Денисов.

— А сегодняшний вечер мы с вами исключительно переживем! Правда, Валентин Петрович? — тряхнула она на ступеньках фирменной гривой — и дальше, лишь бы последнее слово оставить за собой: — Не тушуйтесь, все будет путем...

Денисов захлопнул дверь. И так и остался стоять, тяжело прислонившись к притолоке.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

А в доме у Цветкова хозяин в это время что-то мило рассказывал Тане, был оживлен и весел, Таня по-прежнему лежала на кушетке, он сидел рядом. Таня приподнялась наконец, чтобы посмотреть на часы. Часы преданно глянули ей в глаза и все показали разное время.

— Который час, Костя? — спросила Таня ласково.

— Без двадцати одиннадцать.

— Позвоню Денисову.

— А ты разве не предупредила, что задержишься?

Таня промолчала.

— Набери мой номер.

Костя набрал, передал ей трубку.

— Не жди меня, я не буду ночевать дома, — сказала мужу Таня.

— Ты остаешься... — голос у мужа дрогнул, образовалась пауза, — у Цветкова?

— Наверное, — Таня оглянулась на Костю.

Денисов повесил трубку.

— Ты правда собираешься остаться? — в голосе Кости звучало неподдельное изумление.

Таня пристально глянула на него:

— Я пойду закончу прибирать на кухне, хорошо? — Ей надо было хоть секунду побыть одной.

На кухне Таня схватила первое, что бросилось в глаза, — палку с губкой, побежала в ванную, помочила губку, вернулась, начала протирать пол. Явился Костя, уселся на кухонной табуретке, вытянул шею, как испуганный гусь.

— Извини меня, Танечка, я, разумеется, не имею права вмешиваться, но ты нехорошо с ним разговаривала.

Таня остановилась, опершись на палку с зеленой губкой на конце. Предполагалось, что губка сама собой впитывает грязь, а потом сама, без помощи рук, отжимается той же палкой. Но такую грязь, как у Кости, губкой не ототрешь.

— Брось ты эту палку, хватит, кончай, кому нужна эта уборка...

— Да нет, раз уж начала... подними ноги, замочу, — Таня выпустила из губки маленькую лужицу, оказалось, это грязь. Таня замолчала, разглядывая, как грязь медленно растекается вокруг палки. Получилось озерцо. Озерцо иссякало робкими ручейками.

— Дожили, Танечка, — вдруг сказал Костя.

— Дожили? — Таня аккуратно собрала длинные ручейки в губку, получилось солнце, небрежное, как на детской картинке. Серое. В детстве его рисуют красным. — Как это мы могли с тобой дожить, если мы не жили.

— Таня! — Костя спустил ноги на пол.

— Посиди, еще не высохло. Все эти годы мы с тобой всё готовились к чему-то, разговаривали, — серое солнце на линолеуме растекалось, превращаясь в обыкновенную лужу, — и твердо знали, что созданы друг для друга, и я тянулась изо всех сил, чтобы тебе соответствовать. Ну скажи, соответствую наконец? Нет? Созрела?