Трильби - Джордж Дюморье

Мы поехали в открытой парной коляске, ее нанял Матьё. Жанно мог прекрасно поместиться на козлах рядом с кучером, никому не мешая. Но я боялась, что это может им не понравиться, ведь сами они мне этого не предложили, а спросить я не решилась. Жанно видел, как мы отъезжали, а я просто глаз на него не могла поднять! Но самое худшее впереди: на полпути к Сен-Жермен Дюрьен вдруг сказал: «Как жаль, что вы не догадались взять с собой Жанно!» — и все сокрушались, как это я не догадалась!

Это случилось лет шесть или семь тому назад, но я твердо знаю, что не было дня, когда бы я об этом не думала, иногда даже среди ночи!

Ах, а когда Жанно умирал!.. С тех пор как он умер, меня не оставляет воспоминание о том вербном воскресенье!

И если это не покаяние, то что же это?

— О Трильби, какие глупости! Какая чепуха, боже милостивый! Не исполнить каприза ребенка! Я имею в виду кое-что гораздо более серьезное — когда вы в Латинском квартале… ну, позировали художникам и скульпторам… Вы понимаете, с вашей внешностью…

— О да… я знаю, что вы имеете в виду; ужасно, конечно, я потом очень стыдилась, и это было совсем невесело… а вообще-то у меня в жизни не было ничего хорошего, пока я не встретилась с вашим сыном, с Таффи и с милым Сэнди Мак-Аллистером! Но ведь я этим никому не причиняла зла, никого не обманывала, не делала больно никому, кроме себя самой!

Кстати, за все свои грехи бедные женщины тяжело расплачиваются здесь, на земле, видит бог! Конечно, если только, это не русская императрица вроде Екатерины Великой или не какая-нибудь знатная дама, а среди них много грешниц! Или же не гениальная артистка как мадам Рашель! Или Жорж Санд!

Разумеется, если бы не это да мое ремесло натурщицы, я чувствовала бы себя вполне достойной вашего сына, хоть и была всего только прачкой, как вы заметили когда-то!

И я была бы ему хорошей женой — уж в этом я не сомневаюсь! Он собирался прожить в Барбизоне всю жизнь и писать картины; его совсем не привлекало высшее общество. Во всяком случае, для такой жизни я вполне годилась. Большинство из жен тамошних художников были прачками или чем-то в этом роде, но они прекрасно живут со своими мужьями, в полном ладу и дружбе, и их прошлое никого не беспокоит!

Итак, я считаю, что достаточно крепко наказана — мне уже воздали полной мерой, как я того заслужила!

— Трильби, вы когда-нибудь конфирмовались?

— Забыла. Кажется, нет!

— О дорогая моя! А знаете ли вы что-нибудь о нашем благословенном спасителе, об искуплении, и воплощении, и воскресении?

— О да, во всяком случае, знала. Мне приходилось учить катехизис по воскресеньям — моя мать заставляла меня. Каковы бы ни были ее грехи, бедная моя мама всегда придавала катехизису большое значение! Мне все это казалось очень сложным и непонятным, но папа уговаривал меня не слишком волноваться из-за этого, а просто стараться быть хорошей. Он говорил, что с божьей помощью все для нас в конце концов образуется. В этом есть глубокий смысл, разве вы не согласны?

Он учил меня быть доброй и не очень раздумывать над тем, что проповедуют жрецы и священники. Он ведь сам был священником, хорошо знал всю эту кухню, как он выражался.

Боюсь, я была недостаточно хорошей — в этом, кажется, никто не сомневается! Но, видит бог, как часто я раскаивалась и горевала об этом, да и сейчас горюю! И я, пожалуй, довольна, что скоро умру, я совсем этого не боюсь — ни капельки! Я верю своему бедному отцу, хотя он был большим неудачником! Во всяком случае, он был самым умным человеком из всех, кого я знаю, и самым лучшим — за исключением Таффи, и Лэрда, и вашего дорогого сына!

Никакой ад после смерти нас не ожидает, — так говорил мне отец, — есть лишь тот ад, который мы при жизни сами себе и друг другу устраиваем здесь, на земле, а это мы делаем достаточно жестоко. Он говорил, что несет за меня ответственность и мама тоже, он часто это повторял, а его родители — за него, а его дед и бабушка — за них, и так до самого Ноя и даже дальше, а бог несет ответственность за всех нас!

Он всегда учил меня думать прежде о других, а уж потом о себе, как делает Таффи и ваш сын; никогда не лгать, и не бояться, и избегать алкоголя — и все будет в порядке. Но все же иногда я поступала плохо; в этом был виноват не отец, а моя бедная мать и я сама; я прекрасно это понимала, и порой на душе у меня было ужасно скверно! И я не сомневаюсь, что мне простятся все мои грехи — я уверена в этом, — так же, как простятся они и всем остальным, даже самым тяжким грешникам! Мне кажется, нужно, чтобы в загробном мире они поумнели, тогда они поймут, как скверно вели себя на земле, и это будет для них самым сильным наказанием, я полагаю. Это достаточно просто, не так ли? Впрочем, может быть, никакого загробного мира и не существует — весьма вероятно, как вы сами понимаете! А в таком случае дело обстоит еще проще.

Ни один священник в мире, даже сам папа римский, не смог бы заставить меня усомниться в правоте моего отца или же убедить меня, что на небесах нас ждет еще какое-то наказание после всех страданий, испытанных нами здесь, на земле. Это было бы слишком глупо! О нет, в это я никогда не поверю.

Поэтому, если вы не очень настаиваете и мистер Томас Багот не сочтет это нелюбезным с моей стороны, право, я предпочла бы не беседовать с ним на эту тему. Лучще я поговорю обо всем с Таффи, если это уж так необходимо. Он очень умный, Таффи, хотя и говорит умные вещи реже, чем ваш сын, и не так хорошо рисует, как он. Я уверена, что у него такие же взгляды, как у моего отца!

И действительно, славный Таффи по столь важному вопросу оказался единомышленником покойного преподобного Патрика Майкла О'Фиррэла, так же как Лэрд и Маленький Билли (как обнаружила к величайшему своему удивлению и негодованию его мать).

И как сэр Оливер Колторп и сэр Джек (тогда еще мистер) Толбойс, и доктор Сорн, и Антони, и Лорример, и Грек.

И даже сама миссис Багот, но спустя много лет после того, как горе мучило и терзало ее, непрестанно на нее обрушиваясь, а время и годы постепенно залечивали ее раны, оставляя в сознании глубокие внутренние шрамы-воспоминания, которые никогда не давали ей позабыть, какими страшными, зияющими и кровоточащими были когда-то эти раны…

В одну памятную субботу, когда день уже склонялся к вечеру и за окнами квартиры на Шарлотт-стрит начинали сгущаться сумерки, в одной из комнат на кушетке у камина лежала Трильби в нарядном голубом домашнем платье. Удобно опираясь головой на подушки и вытянув ноги, она выглядела вполне довольной и безмятежной.

Она провела первую половину дня, диктуя добряку Таффи свое завещание.

Оно было составлено очень просто, хотя в нем перечислялось немало драгоценностей — целое состояние! — подарки от многочисленных поклонников и поклонниц, очарованных ее пением, начиная от коронованных особ.

Вместе с верной Мартой она пересмотрела эти подарки, полагая, как всегда, что они принадлежат Марте. Трильби была не в состоянии вспомнить, где, когда и при каких обстоятельствах ей преподносили драгоценности, за исключением тех, которые ей дарил Свенгали, сопровождая свои подношения страстными изъявлениями любви, по-видимому глубокой, постоянной и искренней, на которую тем не менее она не могла ответить, — а потому ей сказали, что все эти вещи подарил ей Свенгали.

Большую их часть она оставляла доброй старой Марте. Но каждому из трех «англишей» она завещала по красивому кольцу для их будущих невест, если они когда-либо захотят жениться и их невесты не будут возражать против такого подарка.

Миссис Багот должна была наследовать жемчужное ожерелье, а ее дочь — маленькую золотую диадему с брильянтами. Прелестные (и наиболее дорогие) подарки были предназначены каждому из трех докторов, которые пользовали ее и проявили к ней заботу и внимание, но, как ей сказали, отказались брать деньги за лечение мадам Свенгали. Антони, Лорримеру, Греку, Додору и Зузу она просила передать запонки и булавки для галстуков; Карнеги — серебряный флакон с нюхательной солью, некогда принадлежавший лорду Уитлоу.

Трильби не забыла также Винаров, Анжель Буасс, Дюрьена и других — для них тоже были отложены изящные подарки.

Она просила передать Джеко великолепные золотые часы с цепью, присовокупив к ним нежнейшее письмо и сотню фунтов стерлингов — все принадлежавшие ей деньги.

С неподдельным интересом обсуждала она с Таффи каждую из драгоценностей, беспокоясь о том, придется ли она по вкусу наследующему, и испытывая большое удовольствие при виде того, с каким вниманием, добросовестностью и сочувствием вникал добрый Таффи во все мелочи, — он держался так серьезно и важно и прилагал столько стараний. Едва ли Трильби догадывалась, как сильно терзала она в этот момент его скрытное, но глубоко чувствующее сердце!

После того как завещание по всем правилам было подписано при свидетелях и передано на хранение Таффи, Трильби почувствовала себя спокойной и вполне довольной; ей оставалось только радоваться теперь каждому оставшемуся часу ее быстротечной жизни и ничем его не омрачать.