Мера всех вещей - Платон

Мен. Мне кажется, после этого нужно именно такое исследование.

Сокр. Что ж теперь? Не назовем ли мы добродетели самым добром, оставаясь верными тому предположению, что она есть самое добро?

Мен. Без сомнения.

Сокр. Но если есть какое-нибудь добро, отдельное от знания, то вот добродетель и не будет уже знанием. Напротив, когда нет ничего доброго, что не давалось бы знанием, не справедливо ли гадали бы мы, что она есть знание?

Мен. Так.

Сокр. Однако ж мы добры ведь добродетелью?

Мен. Да.

Сокр. А когда добры, то и полезны, потому что все доброе – полезно. Не так ли?

Мен. Да.

Сокр. Следовательно, добродетель и полезна?

Мен. Из допущенного необходимо.

Сокр. Возьмем же все порознь и рассмотрим, в чем состоит та польза, которую она приносит нам. В здоровье, скажем мы, в силе, красоте, богатстве461– вот это и другое, тому подобное, мы называем полезным. Не так ли?

Мен. Да.

Сокр. Но тому же самому иногда приписываем и вред. Так ли бы ты сказал или иначе?

Мен. Не иначе, а так.

Сокр. Смотри же: когда и под каким управлением каждая из этих вещей бывает полезна нам, когда и под каким – вредит? Не тогда ли полезна, когда правильно употребляется, и не тогда ли вредит, когда – неправильно?

Мен. Конечно.

Сокр. Рассмотрим еще и то, что есть в нашей душе. Ты допускаешь рассудительность, справедливость, мужество, образованность, память, великолепие и другое, тому подобное?

Мен. Допускаю.

Сокр. Вникни же, которая из этих вещей кажется тебе не знанием, а чем-то отличным от знания; и не таковы ли они, что иногда вредят, а иногда приносят пользу, каково, например, мужество, когда оно не есть рассудительность, а походит на дерзость? Не правда ли, что человек смелый без ума получает вред, а с умом – пользу?

Мен. Да.

Сокр. Не таким же ли образом и рассудительность, и образованность? Познаваемое и исполняемое с умом полезно, а без ума – вредно.

Мен. Без сомнения.

Сокр. Следовательно, все вообще преднамерения и усилия души под руководством разумности оканчиваются счастьем, а под руководством безумия – противным тому?

Мен. Вероятно.

Сокр. Если же добродетель принадлежит к тому, что находится в душе, и необходимо полезна, то надобно, чтоб она была разумною; так как все, находящееся в душе, само по себе и не полезно, и не вредно, а вместе с разумностью или безумием либо вредно, либо полезно. На этом основании добродетель, признанная полезной, должна иметь некоторую разумность.

Мен. Мне кажется.

Сокр. Не таким же ли образом и прочее, о чем мы недавно упоминали, то есть богатство и другое, тому подобное, иногда благодетельно, иногда вредно? Как разумность, управляющая иными свойствами души, делает их полезными, а безумие – вредными: не так ли душа поступает и с ними? Употребляя и распределяя их справедливо, она делает их полезными, а несправедливо – вредными.

Мен. Конечно.

Сокр. Но справедливо-то управляется разумный, а погрешительно – неразумный?

Мен. Так.

Сокр. Не то же ли надобно сказать и вообще? Все прочее в человеке, чтобы быть ему добрым, зависит от души, а все душевное – от разумности. По этой причине разумность должна быть полезна. Но мы и добродетель назвали полезной?

Мен. Конечно.

Сокр. А разумность назвали добродетелью – всецелой, или некоторой ее частью?

Мен. Слова твои, Сократ, мне кажется, весьма хороши.

Сокр. Если же так, то добрые добры не от природы.

Мен. Кажется, нет.

Сокр. Да пусть бы и это было. Если бы добрые были добры от природы, то между нами нашлись бы люди, которые юношей, добрых по природе, узнали бы; а мы, по указанию этих людей, взяли бы их и берегли в крепости462, запечатавши тщательнее, чем золото, чтобы никто не развратил их и чтобы, пришедши в возраст, они благодетельствовали городам.

Мен. Следовало бы-таки, Сократ.

Сокр. Но когда добрые добры не от природы, то, видно, – от науки?

Мен. Мне кажется, это уже необходимо. Да и из предположения видно, Сократ, что, как скоро добродетель есть знание, то она изучима.

Сокр. Может быть, клянусь Зевсом; но не худо ли мы сделали, что согласились?

Мен. Однако сейчас нам казалось это хорошим.

Сокр. Да хорошо сказанное должно быть таково не только сейчас, но и теперь, и после, – если в нем есть нечто здравое.

Мен. Так что ж? С какой стороны это не нравится тебе и заставляет не верить, что добродетель есть знание463?

Сокр. Я скажу, Менон. Не хочу переиначивать свое мнение, будто нехорошо утверждают, говоря, что как скоро добродетель есть знание, то она изучима; но смотри, справедливо ли, по твоему мнению, я не верю, что добродетель есть знание. Скажи-ка мне вот что: если не только добродетель, но и какая бы то ни было вещь изучима, то не необходимы ли в отношении к ней как учители, так и ученики?

Мен. Кажется.

Сокр. А когда, напротив, для вещи нет ни учителей, ни учеников, то не хороша ли была бы догадка, если бы мы догадывались, что она не изучима?

Мен. Так; но учителей добродетели разве, ты думаешь, нет?

Сокр. Да, я часто ищу, есть ли какие-нибудь учители добродетели, – все делаю, но не могу найти. Притом ищу вместе со многими, и особенно с такими людьми, которых почитаю опытнейшими в этом отношении. Вот и теперь, Менон, весьма кстати подсел к нам именно такой человек, которому можно сообщить свой вопрос. Да сообщить ему было бы и справедливо464, потому что Анит, во‐первых, сын богатого и мудрого отца, Анфемиона, который сделался богатым не по случаю и не от щедрости другого, как недавно Исмениас Фивянин, получивший имение Поликрата, но собрал богатство своей мудростью и старанием; во‐вторых, он по всему кажется гражданином не гордым, не надутым и не спесивым, но человеком видным и показным; потом он, по мнению афинского народа, прекрасно воспитал и образовал своего сына465, за что афиняне избирают его в важные правительственные должности. Итак, справедливо исследовать вместе с ним, есть ли учителя добродетели или нет, и кто такие. Помоги же, Анит, мне и твоему гостю, Менону, в решении вопроса об этом предмете, то есть кто бы мог быть учителем. А рассматривай вот как: если бы мы захотели сделать этого Менона хорошим врачом, то к каким бы послали его учителям? Не правда ли, что к врачам?

Ан. Конечно.

Сокр. А когда бы пожелали, чтоб он был хорошим башмачником, то верно – к башмачникам?

Ан. Да.

Сокр. И так во всем?

Ан. Конечно.

Сокр. Скажи мне опять вот что о том же предмете. Посылая его, как говорим, к врачам, мы хорошо поступили бы, если хотим, чтоб он был врачом. Но говоря это, не разумеем ли, что мы благоразумнее сделаем, когда отправим его к таким врачам, которые почитаются представителями искусства, берут за то плату и объявляют себя учителями всех, желающих ходить к ним и учиться, нежели к таким, которых не почитают представителями? Не на это ли смотря, мы поступили бы хорошо?

Ан. Да.

Сокр. Не так же ли касательно игры на флейте и других предметов? Великая была бы глупость, желая кого-нибудь сделать флейтистом, не хотеть посылать его к людям, которые обещаются научить этому искусству и берут за то плату, а возлагать хлопоты о том на других, – отправлять охотника к тем, которые и не выдают себя за учителей, и не имеют ни одного ученика в таком предмете, какому посылаемый, по нашему изволению, должен учиться. Не великое ли это, думаешь, было бы безрассудство?

Ан. Да, клянусь Зевсом, – даже невежество466.

Сокр. Ты хорошо говоришь. Значит, теперь можешь, вместе со мной, судить об этом иностранце Меноне. Видишь, Анит: он уже давно твердит мне, что ему хочется такой мудрости и добродетели, посредством которой люди хорошо управляют домом и городом, служат своим родителям, умеют, как прилично доброму человеку, принимать и отпускать сограждан и иностранных гостей. Так вот смотри-ка: для такой-то добродетели к кому бы нам вернее отправить его – не явно ли из предыдущего, что к тем, которые вызываются быть учителями добродетели и, объявляя себя общими для каждого из эллинов, желающего учиться, назначают за то плату и берут ее?

Ан. Но кого же, Сократ, почитаешь