Саммерленд, или Летомир - Майкл Шейбон

— Нет, — ответил терзаемый Узлом Этан. — Она моя. А тебя я ненавижу. Ты сумасшедший.

— Да-да-да. — Койот пошевелил пальцами правой руки, и невидимая сила вдруг оставила биту в покое. — Я, впрочем, могу и подождать. Когда-нибудь ты ослабишь бдительность — а нет, так отчаяние заставит тебя передумать.

Двуногие волки впихнули Этана и Дженнифер Т. в одну из палаток. Им принесли жидкого, но вкусного супа с ломтями хлеба, а затем оставили их наедине со своими мыслями и с растущим отчаянием.

— Как по-твоему, что будет дальше? — спросил Этан.

— Ничего хорошего. А твой папа, Этан! Вот ужас-то!

— Не знаю, что это за Плоский Человек такой, — Этан содрогнулся от одного воспоминания, — только это не мой папа.

— И бедная Таффи.

— Поверить не могу, что она клюнула на такую глупую ложь, — непреклонно отрезал он.

— На его ложь все клюют, Этан.

Больше говорить было не о чем. Они уснули, и Этану приснились пустые половинки отца и матери. В их глазницах сквозило небо; они улыбались ему, говорили, что любят его, и немилосердно дергали его за руку.

Этан проснулся. Кто-то и правда дергал его — не за биту, зажатую в руке, а за оба запястья. На них сомкнулись чьи-то холодные лапки с острыми коготками.

— Поднимайся, поросенок, — сказал голос из другого, давнего сна. — Надо выбираться отсюда.

Пройдисвет под покровом ночи вел их прямо в колючие кусты, растущие вдоль первой базовой линии Зеленого Ромба. Это пограничная полоса между Зеленым Ромбом и Середкой, объяснил лис, а называется она Тернии. Это место наглухо заросло шиповником, потому что герои и искатели приключений из Середки не ищут больше приюта в Жилищах Блаженных. Шиповник здесь вымахал так высоко, что беглецы без особого труда находили дорогу под его нижними ветками. Сами шипы, в руку толщиной, а в длину достигающие шести-семи футов, тоже особой опасности не представляли — как шипы роз, например, не опасны для мелких букашек.

Трое наших букашек пробирались через колючую чащу в молчании. Потом Тернии начали редеть, пропуская слабый свет рогатого месяца. Далеко впереди слышались пульсирующие звуки, напоминающие Этану движение транспорта по шоссе. Пройдисвет вывел их к самой границе Середки.

Они сели, прислонившись спинами к дереву, и Этан впервые ощутил, до чего он устал. Они шагали без отдыха с тех пор, как Койот высадил их на берег. Сколько времени он уже не спал — несколько дней? Или недель? Этану казалось, что в голове у него пересыпается мелкий холодный песок — но, закрывая глаза, он снова видел перед собой пустую оболочку Плоского Человека, который занял место его отца. Он с криком открывал глаза и бил себя по лицу, чтобы прогнать видение.

— Все нормально, — сказала Дженнифер Т., взяв его за руку. — Не переживай так.

— Поспи, поросенок, — поддержал Пройдисвет. — Утро вечера мудренее — авось и сообразим, как нам быть.

— Не думаю, что у нас получится, — сказал Этан.

— Я и сам не думаю, но попытаться надо. У нас есть Щепка, а это уже кое-что. Ты молодец, что удержал ее, поросенок. Особенно если учесть… то, что ты видел. Надо держаться и дальше — это самое главное.

— Пройдисвет… тот Плоский Человек — правда мой отец?

Лис раскурил свою костяную трубку и выпустил дым.

— Боюсь, что да. Я всячески старался этому помешать, потому что твой отец был… потому что он хороший человек. Он пожалел меня, когда я попал в переплет, и сделал все возможное, чтобы меня выручить. Но когда такой ум, как у него, начинает разгадывать одну из задачек Койота, простофиля вроде меня мало что может поделать. Он перестал есть, перестал разговаривать. А потом как-то повернулся спиной, и я увидел… — лис вынул изо рта трубку, — то же, что видел ты.

— Не хочу я ждать до утра, — сказала Дженнифер Т. и встала. — Надо делать что-то прямо сейчас.

— Да уж чувствую, — вздохнул лис. — От тебя точно жаром пышет.

— Сидеть тут нет смысла. Он все равно знает, где мы. И может прийти за нами.

— Не обязательно. Койоту нужно все и сразу, но порядка в его действиях нет. Он вполне способен забыть про нас, пока занимается этим своим шлангом.

— Я тоже кое-что знаю про Койота, — сердито выпалила Дженнифер Т. — Бывает, что его собственные дела обходят его с другой стороны и кусают в зад.

— Да, верно. Но сейчас темно, а нас мало, и силы у нас на исходе…

— Иногда Койота можно побить, — медленно произнесла Дженнифер Т. (Этан прямо-таки чувствовал, как формируются мысли в ее голове), — играя по его же правилам. Так. Ладно.

— Дженнифер Т., ты чего?

— Ты чего, поросенок?

Зашуршали друг о друга штанины джинсов, закачались ветки, и стало тихо — только машины продолжали идти по одной из дорог Середки. Дженнифер Т. скрылась в Терниях при тусклом свете месяца.

— Куда это она? — недоумевал Этан. — Обратно, что ли? Зачем?

— Я пойду за ней, а ты оставайся. Лежи тихо, поросенок, и помни: две трети теней, которые ты видишь, это не настоящие тени.

И лис следом за Дженнифер Т. устремился обратно в лагерь Койота.

Этан боролся со сном, как мог. В этой борьбе ему помогали подозрительные шорохи в кустах и неотступная картина того, во что превратился его отец. Но понемногу он начал сдавать. Нет-нет, не спи, говорил он себе, но голова упорно падала на грудь, и в ней пересыпался черный песок. Потом ему послышался звук, который он сначала принял за голос одинокой, летающей в ночи птицы. Тревожный, прерывистый звук — плач Ла Ллороны.

Она была совсем близко. Этан весь покрылся мурашками то ли от страха, то ли от желания увидеть ее. Он поднялся с такой готовностью, что ни тогда, ни после так и не понял, во сне все это происходило или наяву.

Он шел куда-то — не в Середку и не назад к Зеленому Ромбу, а по Терниям, пробираясь между острыми шипами. С ним творилось нечто удивительное. Слыша, как плач становится все ближе, все громче и надрывнее, он не чувствовал больше ни голода, ни усталости — только жалость к этой женщине, обреченной скитаться по пустынным местам Миров.

В зарослях появился еще один просвет — илистая отмель, по которой протекал сверкающий при луне ручей. Ла Ллорона в истрепанном белом платье стояла у самой воды. Этан, сразу узнав ее, бросился к ней, и она приняла его в прохладные, мягкие объятия.

— Мальчик мой. Родной мой сыночек.

— Мама. Мамочка.

Она больше не плакала, хотя эхо рыданий еще сотрясало время от времени ее хрупкое тело. Он чувствовал сквозь кожу ее косточки, как в то время, когда она умирала в больнице Колорадо-Спрингс — легкие, полые ангельские косточки. От этого воспоминания и оттого, что он снова обнимал ее и слышал ее голос, сердце Этана переполнилось так, что все его зажившие было раны открылись заново. В этот миг жизнерадостный, оптимистичный по натуре Этан впервые почувствовал, как плоха и несовершенна жизнь. Как ни украшай ее шумом и пестротой Всякого-Разного, Ничто всегда найдет трещину, чтобы просочиться наружу. Мистер Фельд был прав, сравнивая жизнь с бейсболом: она полна потерь и ошибок, промахов и неверных подач; даже чемпионы в этой игре проигрывают почти не реже, чем выигрывают, и даже лучшие отбивающие вылетают в семидесяти случаях из ста. Койот тоже прав, что хочет ее уничтожить и сделать счет нулевым.

— Я еще маленький, — сказал Этан — то ли себе, то ли матери, то ли миру, который отнял ее у него.

— Отпусти ее, мой мальчик, — сказала Плачущая. — Отпусти.

Гладя его по голове, она осторожно взялась другой рукой за биту. Стертая ладонь Этана перестала болеть, и пальцы, так долго сжимавшие дерево, ослабели. Бита выскальзывала из них так плавно, так легко…

— Сейчас отпущу, — сказал Этан.

И тогда случилась очень странная вещь: Ла Ллорона, скорбящий дух Дальних Земель, улыбнулась.

А Узел, этот упорный Узел, не позволяющий ни убрать себя, ни забыть о себе, впился в опухшую ладонь Этана. Он пришелся на особо чувствительное место, и Этан завопил. Вместе с воплем с его глаз, как говорится в сказках, упала пелена. Он моргнул и увидел, что его обнимает призрак, пахнущий пылью и ветхими лохмотьями. И вместо лица у этого призрака бледная маска, сквозь которую просвечивает череп. Этан снова схватился за биту и в самый последний момент выхватил ее у Ла Ллороны. Та завизжала и протянула скрюченную костлявую руку к его волосам.

— Нет! — крикнул он. — Ты не она!

Горе от потери матери вернулось к нему, заняв свое привычное место. Оно было частью его жизни, частью истории Этана Фельда, частью мира, где случаются самые разные истории: и трагические, и счастливые — и это, в общем-то, правильно. Память о докторе Виктории Джин Куммерман-Фельд — это Нечто, такое же стойкое, как яйцо ходага: никакое Ничто не может испортить ее и тем более растворить.