Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер

мысли отдельного человека. Вся моя жизнь посвящена акту созидания (по профессии я композитор), и я не могу участвовать в акте уничтожения… Я искренне полагаю, что лучшая помощь, какую я могу предложить другим людям, состоит в продолжении той работы, к которой я наиболее способен по природе своих талантов и приобретенных умений, т. е. сочинения и распространения музыки[513].

В итоге Бриттен и Пирс (по отдельности) получили желаемый статус, но оказалось, что в британском обществе в военное время действительно быть сознательными отказчиками гораздо труднее, чем получить законное освобождение от службы в армии. К 1942 году стало ясно, что высокоморальными принципами Гитлера не остановить. А еще раньше многие убежденные пацифисты увидели в испанской Гражданской войне призыв к действию, от которого не смогли отказаться, и она послужила своего рода примером того, как нравственная порядочность в конце концов одерживала верх над верой в принципы ненасилия. Бриттен с Пирсом оставались на своих позициях, но это давалось им нелегко. Общее ощущение принадлежности к чужакам, сторонним наблюдателям довольно хорошо улавливается в “Питере Граймсе” – самом заметном произведении Бриттена, созданном в военные годы. Оглушительный успех этой оперы в июне 1945 года положил начало международной славе Бриттена как великого воскресителя английской музыки. Позднее он так вспоминал о том времени, когда сочинял “Граймса”: “Главным чувством для нас было чувство противостояния одиночки толпе, с примесью иронии ввиду нашего собственного положения. Как сознательные отказчики мы стояли в стороне от всего происходившего. Нельзя сказать, что мы страдали физически, но, конечно же, мы испытывали огромное напряжение”[514].

Возможно, это напряжение отчасти и подтолкнуло Бриттена к спонтанному – и вместе с тем имевшему глубокое значение – решению, которое он принял в следующем месяце после шумного успеха “Питера Граймса”. В июле 1945 года он встретил у кого-то в гостях в Лондоне скрипача-солиста Иегуди Менухина, который собирался вскоре отправиться в концертное турне по Германии. Как позже рассказывал сам музыкант, он хотел проехать по “скорбным руинам Третьего Рейха”[515], чтобы “по мере своих сил привнести туда музыку и с ее помощью восстановить хотя бы какие-то связи с человечеством”. Менухин собирался выступать в лагерях перемещенных лиц (displaced persons, или сокращенно DP – ди-пи), уже возникших по всей Германии, в том числе в лагере для бывших узников Берген-Бельзена – нацистского концлагеря, который тремя месяцами ранее освободили британские солдаты. Узнав об этим планах, Бриттен твердо решил отправиться вместе с Менухиным в это турне в качестве аккомпаниатора-пианиста, хотя аккомпаниатором уже согласился выступить пианист Джеральд Мур. Проявив настойчивость, композитор добился своего. Когда, еще до отъезда из Лондона, новоявленный дуэт попробовал порепетировать, Бриттен и Менухин выяснили, что они на глубоко интуитивном уровне одинаково понимают, какая именно музыка может соответствовать поставленной задаче. И тогда в июле 1945 года Менухин просто упаковал отдельный чемодан, куда уместилась “более или менее вся стандартная скрипичная литература” – по большей части австро-германского происхождения, – и они отправились в путь[516].

Германия, которая их принимала, представляла собой страну, погруженную в хаос. Там, где некогда стояли города, тянулись теперь изрытые воронками и ямами пустыри с горами битого камня, кирпича и щебня. В течение нескольких недель после капитуляции Германии перед развалинами Берлинской государственной оперы паслись коровы, а среди руин концертного зала Берлинской филармонии валялась дохлая лошадь[517]. Один из контрабасистов оркестра, бродя среди мертвых тел и лошадиных трупов, вспоминал, что видел “большое пианино, висевшее в воздухе за колонной на четвертом этаже руины”[518]. Стивен Спендер в своем донесении из Кёльна писал, что “великий город похож на труп и смердит как труп, он полон мусора, который никто пока не убрал, и все тела погибших до сих пор погребены под грудами камня и металла”[519].

Концертное турне, организованное Администрацией помощи и восстановления Объединенных наций (United Nations Relief and Rehabilitation Administration – UNRRA), состояло из девяти выступлений в течение пяти дней, начиная с концерта 27 июля 1945 года в лагере ди-пи Берген-Бельзен. Прибывших музыкантов провели по территории лагеря и показали им, в числе прочего, больницу, где бесчисленное множество бывших узников все еще находилось на грани жизни и смерти. В конце концов те обитатели лагеря, которые могли ходить, собрались в импровизированном театре, устроенном в бывших казармах вермахта[520]. Как вспоминал позднее Менухин, лица изможденных ди-пи не выражали абсолютно ничего, эти люди давно уже разучились что-либо чувствовать[521]. На них была грубая, бесформенная одежда, наскоро сшитая из раскроенных коричневых армейских одеял. Когда Менухин и Бриттен наконец поднялись на сцену (оба одетые просто, без фраков), публика не смогла встретить их ни привычными аплодисментами, ни хотя бы идеальной тишиной. Поэтому музыканты просто начали играть, не дожидаясь, когда в зале затихнет шум.

Анита Ласкер. Used by permission of Anita Lasker.

Словно желая сделать хотя бы малый шаг в сторону исторической справедливости, они исполнили, наряду с Бахом, давно изгнанную из репертуара музыку Мендельсона[522]. Учитывая существование глубокой связи между этими двумя композиторами, такой выбор, был он сделан сознательно или нет, знаменовал нечто вроде моста, переброшенного через разорванную память о немецкой музыке. И по мере того как Менухин с Бриттеном играли, постепенно начинала действовать магия звука, и мало-помалу с лиц слушателей сходила корка оцепенелого бесчувствия. Позднее Менухин сравнивал это воздействие музыки с реакцией “измученного человека” на “первый кусок хлеба, первого друга, первое доброе слово, первый глоток воды”[523].

Бриттен не приводил никаких объяснений, почему он тогда так неудержимо стремился примкнуть к Менухину, и это молчание, в свою очередь, заставило других задуматься о возможных причинах. Уже после смерти Бриттена Менухин в одном из интервью сказал, что желание композитора во что бы то ни стало отправиться вместе с ним в то концертное турне было вызвано глубоким чувством “общности со страдающим миром”[524]. Бриттену был в то время тридцать один год, большую часть войны он пропустил, и, похоже, его одолевало жгучее желание войти в непосредственный контакт с самыми беззащитными жертвами войны и – если брать шире – ощутить сопричастность с главным историческим опытом эпохи. В свою очередь, и последствия тогдашнего решения оказались весьма мощными. Бриттен вернулся из того турне почти утратившим дар речи, и позднее Пирс рассказывал, что, в частности, Бельзен “потряс его душу до основания и оставил очень глубокий шрам… воспоминание об этом оставалось с ним навсегда”[525]. После смерти Бриттена Пирс сообщил, что композитор на самом деле никогда не мог говорить о том, что он увидел тогда, в июле 1945 года, и лишь незадолго до кончины сказал, “как