Том 13. Стихотворения - Виктор Гюго

ОТВЕТ МОМОТОМБО

Крещение вулканов — древний обычаи, восходящий к первым временам завоевания. Все кратеры Никарагуа были так освящены, за исключением Момотомбо, откуда, по рассказам, не вернулся ни один из священников, посланных водрузить крест на вершине.

Рычанья и толчки вулканов участились.Тогда был дан указ, чтобы они крестились.Так повелел король испанский, говорят.И молча кратеры перенесли обряд.Лишь Момотомбо злой не принял благодати.Напрасно папских слуг бесчисленные рати,Смиренные попы, взор возведя горе,С крестом карабкались и кланялись горе,По краю кратера шли совершать крестины.Шли многие туда, оттуда — ни единый.

Что ж, лысый великан, земле даруешь тыТиару пламени и вечной темноты?Когда стучимся мы у твоего порога,Зачем ты губишь нас, зачем ты гонишь бога?

И кратер перестал плевать кипящей лавой.И голос в кратере раздался величавый:«Отсюда изгнан бог. Я не любил его:Скупое, жадное до взяток существо!Жрут человечину его гнилые зубы.Его лицо черно. Его ухватки грубы.Распахнут настежь был его тугой живот —Пещера мрачная, где жрец-мясник живет.Скелеты у его подножия гогочут,И живодеры нож остервенело точат.Глухое, дикое, с пучками змей в руках,С кровавой живностью в оскаленных клыках,Страшилище весь мир покрыло черной тенью.И часто я ворчал в тревоге и смятенье.Когда же, наконец, по лону зыбких водПриплыли из страны, откуда день встает,Вы, люди белые, я встретил вас как утро.Я знал, что ваш приход придуман очень мудро.Я верил: белые как небо хороши,И белизна лица есть белизна души,И, значит, белый бог владыкой будет смирным,И радовался я, что распрощаюсь с жирнымОбжорой, чей позор ужасен и глубок!И тут-то приступил к работе белый бог!И тут я увидал с моей вершиной вровеньОгонь его костров и чад его жаровен,Что инквизицией святейшей зажжены.И Торквемада встал у врат моей страныИ начал просвещать, как повелела церковь,И дикарей крестил, их души исковеркав.Я в Лиме увидал бушующий огонь.Гигантские костры распространяли вонь.Там трупики детей обугливались в грудеСоломы; там дымок вился над женской грудью..Задушен запахом тех казней пресвятых,Я помрачнел навек, окаменел, притих.Сжигавший только тьму в своей печи недавно,Обманутый во всем и преданный бесславно,Я бога вашего узнал в лицо тогдаИ понял, что менять — не стоило труда!»

1859

КРОТОСТЬ СТАРИННЫХ СУДЕЙ

В застенках пыточных довольно остро жили;Там пять иль шесть часов, не больше, проводили,Входили юношей, чтоб выйти стариком.Судья, с законами блистательно знаком, —Во имя буквы их, палач — искусства радиТрудились во всю мочь, с неистовством во взгляде,Щипцами алыми жгли человечью плоть,Чтоб, вырвав истину, строптивость побороть;И, корчась и крича, лицо сведя гримасой,Их жертва делалась комком дрожащим мясаИ нервов, — и Вуглан на страшной арфе тойМарш смертных мук играл кровавою рукой.Но он, да и Левер, и Фариначчи тожеТаили в недрах душ запас умильной дрожи:Людей пытаемых случалось им не разПросить — и кротостью, как сахаром, подчасТерзанья услаждать; упрямцу, что от злостиТаит признания, они дробили кости,Его с тоской моля, чтоб суд не мучил он;Отечески склонясь, они ловили стон,Скорбя, сочувствуя, искали рот сожженный, —Не изрыгнет ли он секрет свой воспаленный?Пакье терзаемых надеждою манил;Латинские стихи Даланкр им приводил;Боден идиллии цитировал в печали…И судьи, жалости полны, порой рыдали.

ЭШАФОТ

Все кончилось. Высок, надменен, весь блестящий,Как острый серп в траве, над городом стоящий,Широкий нож, чье день отметил лезвие,Надменно вознося спокойствие своеИ треугольником бросая свет мистичный,Как будто этим он похож на храм античный, —Косарь, свершивший смерть, — над высотой царил.От дела страшного одно он сохранил:Чуть видное пятно коричневого цвета.

Палач в своей норе уж отдыхает где-то.Духовника и суд отправив наконец,Домой вернулась Казнь в привычный свой дворецВ фургоне траурном, оставив за собою,В широкой колее, наполненной водою,За тяжким колесом кровь с грязью пополам.

В толпе шептали: «Что ж! Он виноват в том сам!»Безумен человек, за всем пойдет покорно,Как шел он и сюда, вслед колеснице черной.

В раздумье погружен, и я там был. ЗаряЛегла на ратушу мятежную, горяМеж Прошлым проклятым и Завтра, полным блеска.Средь Гревской площади, на небе врезан резко,Высокий эшафот кончал свой трудный день.Подобно призраку, спускалась ночи тень.А я стоял, глядел на город усыпленныйИ на топор в крови, высоко вознесенный.

Меж тем как с запада, из глубины ночной,Вставала темнота ужасною стеной,Дощатый эшафот, пугающий, огромный,Сам, наполняясь тьмой, казался ночью темной,Звон башенных часов был звоном похорон,И на стальном ноже, что так же был взнесен,Как смутный ужас всем внушающее тело,Кровавое пятно сквозь сумерки горело.

Звезда, которую заметил первой глаз,Пока стоял я здесь, по небу поднялась.

Был эшафот под ней как смутное виденье;Звезда на топоре струила отраженье,Как в тихом озере; по стали в тишинеРазлился тайный свет. И все казалось мне:Металла полосу, что тьмою зла одета,Отметила звезда в ночи слезою света.Казалось, луч ее, ударивший копьем,Вновь отлетел во тьму. Сверкавшим топоромБыла отброшена звезда от глади сонной.Она, блестящая как уголь раскаленный,В ужасном зеркале струилась в тьме ночной —Над правосудием, юстицией земной —Спокойствия небес святое отраженье.«Кому там, в небесах, топор нанес раненье? —Подумал я. — Кого там человек сразил?О нож, что прячешь ты?» И затуманен былМой взгляд, блуждающий в ночном глухом покровеМеж каплею звезды и темной каплей крови.

СВОБОДА

Сажают в клетку птиц — а по какому праву?

Кто право дал лишить их пения дубраву,Зарю, и облако, и заводь, и кусты?Кто право дал убить живое? Мыслишь ты,Что бог затем себя созданьем крыльев тешил,Чтоб ты их на крючок в своем окошке вешал?Тебе без этого и счастья нет? К чемуТы осуждаешь птиц безвинных на тюрьму,С птенцами, с самочкой, — на муку и печали?

Но с нашей их судьба, как знать, не сплетена ли?Как знать, оторванный от ветки соловей,Как знать, страдания животных от людей —И самый плен и глум над зверем полоненным —Нам не обрушатся ль на головы Нероном?Как знать, не от узды ль пошли колодки в ход?С какою силою обратной отдаетИной удар? Судьбой не сплетено ли тайноВ один клубок все то, что мы вершим случайно?Когда упрячешь ты спокойно под замокТех, кто купаться бы в разливе света мог,Рожденных пить лазурь, кому без неба узокТвой мир, — малиновку, вьюрков и трясогузок, —Ты полагаешь, клюв, в железину стуча,Избитый до крови, не метит палача?Есть справедливость, есть! Побойся ты, жестокий!Узрит томящихся в неволе божье око.Иль невдомек тебе, что ты убийцы злей?Свободу пленникам! Вернуть им свет полей!На волю, ласточка, на волю, друг крылатый!Грех перед крыльями искупит виноватый.Не лгут незримые весы. Побойся тыЖилище клетками убрать для красоты.В трельяже кроется решетка для темницы;От клетки соловья Бастилия родится.Не тронь паломницу заоблачья и рек!Свободу ту, что взял у птицы человек,Судьба-правдивица сполна с него же спросит.Тиран — у тех, кто сам в душе тирана носит.Свободы требуешь? Но иск отвергнут твой:Есть узник у тебя, свидетель роковой.Все беззащитное мглой от врагов укрыто.Над бедной птахой мир, вся ширь его, в защитуСклонился — и тебя к ответу он зовет.Ты мне смешон, тиран, когда ты стонешь; «Гнет!»Тебя твой жребий ждет, пока ты тешишь нрав свойНад жертвой, что тебя одела тенью рабстваЗнай: клетка будет жить и петь в твоем домуИ пеньем вызовет из-под земли тюрьму!

" В Афинах — Архилох нам это подтвердил — "