Я, Богдан (Исповедь во славе) - Павел Загребельный

Я кричал на вестовых, которые подскакивали с тем или иным уведомлением, но никто не привозил вести про Самийла. Отец Федор нашелся, он соборовал умирающих казаков, ходил где-то по обширному полю битвы, как живое воплощение милосердия, а Самийла не нашли, словно он улетел куда-то с птицами.

Когда я уже отдалялся от этого поля позора, из толпы невольников кто-то закричал:

- Пан Хмельницкий! Пан гетман! Смилостивься надо мною! Я - Выговский Иван, писарь из-под Боровицы...

Боровица! Поле казацкого поражения и тяжкого позора - и это поле победное, но позорное по-своему. И этот человек словно бы соединил два поля моего позора, которые разорвали десятилетия.

Я повернул коня, присмотрелся к невольникам, связанным сыромятными ремнями, окруженным зоркими воинами Тугай-бея. Выговского не узнал, потому что искал писаря, а тут все были жолнеры.

- Не узнаешь, пан гетман? Да вот я.

Жолнер, как и все, но вроде бы и не настоящий, только и всего что доспехи на нем жолнерские. Коротковатые руки, чтобы махать мечом, рот маленький, из него не извлечешь воинственного клика, усы тоже - ничего особенного.

- Так это ты, пан Иван? Как же попал в лыки? Где твоя чернильница? И кто теперь у тебя хозяин?

Хозяин оказался совсем молоденький татарин.

- Что тебе за этого пленника? - спросил у него.

- Конь. Скакун. Жеребец.

- А если дам кобылу? Ты молодой, тебе хозяйство нужно заводить, кобыла жеребят приведет, разбогатеешь...

Татарин кинулся развязывать Выговского. Тот застыл в глубоком поклоне перед моим конем.

- Эй, пане Выговский, - засмеялся я, - до сих пор знал, что у тебя гибкий ум, теперь вижу, имеешь и гибкую спину.

- Бог тебя отблагодарит, пане гетман, - промолвил тот, - что, так возвысившись, не забываешь про малых сих.

- Какой же ты малый, если писарь? Писари малыми не бывают. Как сказано: писарь плохого для себя не напишет.

- Уже не писарь, пан гетман, а инфамиста и отрабатывал свою инфамию на пограничье простым жолнером.

- За что же наказан так? Иль не угодил вельможному пану Киселю?

- Спал с шляхетской женой.

- Тогда справедливо. Потому что спать с женой, а не делать того, за чем пришел, грех невообразимый. Да уж теперь снимем с тебя инфамию, если захочешь пойти с нами. Пойдешь?

- С тобой, гетман, хоть на край света!

- Так далеко не пойдем. Тем временем отведут тебя к писарю генеральному пану Самийлу, там и обвыкайся.

- Благодарение, пан гетман. Получил ты себе слугу верного и преданного.

- С богом, Иван, с богом.

Вспомнил теперь про Выговского все. Прибыл в ту страшную для нас зиму под Боровицей молоденьким писарчуком при Киселе. Молодой, да ранний, ибо посажен был мне под руку - следить, чтобы я вписал в казацкую субмиссию все, чего ждало от побежденных панство, и так тогда он досадил мне, что я бросил перо, изорвал пергамент, швырнул обрывки Выговскому под ноги и закричал:

- Пиши сам, ежели так! Что ты зудишь у меня над ухом!

Я готов был избить этого короткорукого писарчука, которого бог наделил, наверное, нарочно таким крохотным ртом, чтобы оттуда источалось лишь зло, как у змеи яд. Но Выговский мгновенно, как говорится, перевернулся на спину, задрал лапки и тихо посоветовал мне:

- Пусть пан Хмельницкий не портит себе нервов и не принимает все это слишком близко к сердцу. Писать надо все, что вельможным хочется прочесть, ибо вы побеждены, а Потоцкий - победитель. Но если хочешь что-то сказать свое, то впиши потихоньку и сие. Пиши, пиши, да и писни, да и писни!

Так и запомнился этот вертлявый пан Иван своим хитромудрым "пиши, пиши, да и писни!". Тогда в ту позорную субмиссию я все-таки вместил от себя жалобу на тяжкую долю народа моего, который панство уничтожает огнем и мечом, и хотя Кисель очень морщился, читая эту вписку, но проглотил - хотел и дальше прикидываться великим защитником народа русского и его греческой веры.

Выговского же я еще встретил в Киеве городским писарем, таким же хитрым и неуловимым, как перевертень.

Потоцкий тогда, после разгрома Павлюка, кровавыми дорогами через Переяслав и Нежин поехал в "столицу своей воли" Киев, где польного гетмана с перепугу принимали пышно, с высочайшими почестями. Митрополит Петро Могила посетил Потоцкого со своими архимандритами, вновь открытые киевские школы приветствовали гетмана латинскими речами и виршами, мещанство преподнесло дары золотые и серебряные на память о матери городов русских.

Потоцкий, в ответ на все это, угостил киевлян кровавым зрелищем. На второй день после своего приезда он велел посадить на кол казацкого сотника Кизима и его сына, а третьему казаку - Кузю - отрубили голову. Дескать, кара над несколькими, а страх на всех. Выговский, видя, что я готов наброситься с саблей на Потоцкого, тихо, как это он делал, посоветовал мне уехать оттуда, чтобы быть подальше от греха, и я был почти благодарен ему за этот совет. Думалось ли кому-нибудь, что через десять лет шляхетской кровью будет смыт и позор Боровицы, и это кровавое киевское зрелище, да и над самим Потоцким нависнет угроза, которой он еще никогда не испытывал!

Выговский стал для меня словно бы еще одним напоминанием о том, что было со мной, и о том, что я должен свершить.

Трудное выпало на мою долю распорядительство в Княжьих Байраках.

Велел всех раненых - своих и шляхту - укладывать на телеги и тихо везти в Чигирин, туда же препроводить всех можных шляхтичей, которых имел намерение подарить хану. Тугай-бею назначил встречу в Чигирине, отправляясь туда в тот же день, - сердце мое разрывалось от нетерпения, когда вспоминал и малых детей своих - Катрю и Юрка, о которых не знал ничего, и Матронку, о которой и спрашивать кого-нибудь боялся.

У одних болят раны, у других - душа.

Кривонос должен был вести войско на коронных гетманов. Лишь некоторое время спустя узнали мы, что с побоища сумел бежать лишь один человек. Это был служка Шемберка. С комиссарским псом он спрятался в волчьей норе, где татары не могли его найти, ночью проскользнул сквозь плотное ордынское окружение и, чуть не надрываясь, бежал степью, пока не добрался до первых сторожевых постов шляхетских, - так коронные гетманы узнали о разгроме на Желтых Водах.

Кварцяное войско за это время добежало уже из-под Чигирина до Корсуня. Перед этим с горем пополам добрались до Мошен, пройдя три большие мили по сыпучим пескам, плохим переправам, через три реки, через холмистые леса, по лесным никудышным дорогам, наконец сгрудились на длинном мошенском мосту, ломая телеги, падая в воду, вязли и тонули.

Казаки потом посмеивались над этим панским побегом: "Да шло панское войско через запруду возле мельницы, а тот пресучий сын Гарасим не запер свою сучку в мельнице, тая сучка услышала - гух, а панское войско в воду бух, то кто бога боялся, вверх ногами кувыркался, а которые нет, то сидели на дне".

18

Дороги не имеют ворот. Я мог выбрать любую из дорог, ведущих на Украину, а ехал на Чигирин. Выезжал оттуда зимой, когда слово "Чигирин" означало "много тропинок в снегу". Возвращался в тепле, не снегами, а травами, и Тясьмин посверкивал передо мною, как след, ведущий к счастью. Ведь слово "тясьма" - значит "след".

Впоследствии историки будут осуждать гетмана, который бросил свое войско и исчез на несколько дней бог весть куда. Будут гадать: что могло бы случиться за это время? Либо войско разбежалось бы, либо напали бы на него коронные гетманы и разгромили, либо схватились бы с ордой за добычу, либо... Я хотел бы посмотреть на этих историков. Любили они когда-нибудь, были у них дети, испытывали они утраты? Я спросил бы их: знаете ли вы, где жена моя названая и неназваная? Одна умерла, другая украдена, а сердце одно. А сыновья? Один в заложниках у хана, другой затерялся среди людей. А дочери? Родная Катря и две взрослые Ганнины. Какова их судьба? В чьи они руки попали, кто расплел им косы? Много вопросов - и молчание, молчание. Или это расплата за славу и вечность?

Я ехал вдоль Тясьмина, а может, вдоль Днепра, а может, это была река моей жизни, что дает силу, поднимает дух и в то же время несет со своими водами весь ужас и бремя власти, которая сваливается на плечи одного человека. Для всех он кажется всемогущим, однако, оставаясь один, становится беспомощно-печальным перед этим миром - прекрасным и загадочным, но к тому же и неспокойным, убогим, темным, гордым и непокорным и вечно подвергающимся угрозам со всех сторон.

Меня сопровождали отборные молодые казаки. Только что ус пробился, а уже победители, уже герои, и уже выпала им высшая честь - оберегать своего гетмана. О чем думают они? О воле, о счастье, о любви, о власти? Кто возле чего ходит, о том и думает. Гетманские приближенные думают о власти. Бедняки - о воле и богатстве. Несчастливые - о счастье. А те, кому судьба была мачехой, - о любви и только о любви, хотя иногда может показаться, что любви в этом жестоком мире уже нет и никогда не будет.