Трансвааль, Трансвааль - Иван Гаврилович Иванов

– Потерпи немного, малец. К утру, еще по потемкам, в Новинах будем. Тетка Луша протопит байню, намоет тебя, бедолагу, и завоссияешь ты, Виташка, как христово яичко!

Мальчик доверительно прижался банным листом к боку бойца. Потом запрокинул к нему, как подсолнух к солнцу, свое исхудалое и до черноты загорелое лицо и в упор спросил:

– Дядя, а ты больше не поедешь на войну?

– Как это «не поедешь»? – уязвленно переспросил Сидоркин. Ему подумалось, что мальчишка заподозрил: дядя навострился в кусты от войны. И громко вывернул свою изнанку перед ранеными, чтобы их успокоить на это счет: – Кто ж будет воевать за дядьку Матюху, ежель он станет отсиживаться у себя на печке? Сам спытал, какая катит на нас беда. Поперву-то как думалось: шапками закидаем! На уря возьмем! Пока картошка цветет, мужики, мол, пошабашат с войной. А вышло вона как: бабы, поди, и копать ее не собираются, а мужики прохлопали половину своего царства-государства. Так што делов, Виташка, еща будя!

Боец склонился над головой мальчишки и зашептал:

– Вот сдам бедолаг на попечение тетке Луше, а сам – обратно на войну. По-другому мне, Виташка, никак не можно.

– А я? – так же шепотом растерянно спросил мальчик, хлопая выгоревшими ресницами. И его беспокойство можно было понять. Теперь в этом развороченном мире у него ближе никого не было, кроме дядьки Матюхи.

– Ты?! – поперхнулся Сидоркин. – Ты, Виташка, останешься погостить у тетки Луши. Будешь с моим санапалом Гринькой, твоим погодком, купаться. А река у нас дивная! На любой глуби – пересчитывай камушки-ракушки. В замоинах натоки разная плотва-густера водится для царской ухи. Так что удить будете вместях. А про лес наш – и говорить нечего. Маковками достает облака, во, какой у нас лес! А грибов этих – косой коси! Так што тебе, малец, в самый раз будя погостить у тетки Луши. А как только вражину выпроводим восвояси, тут и папка твой объявится. Героем объявится! То-то будя у вас радости.

Мальчик весь как-то сжался и тихо сказал:

– Дядя… папку убило в первый день войны.

Сидоркин вытащил из кармана пустой кисет, понюхал внутри и снова спрятал в карман и, тяжко вздыхая, заговорил громко, чтоб слышали раненые:

– Сдается мне, Виташка, што это кровавая катавасия – последняя на земле. Быть того не могет, штоб люди ни образумились. Разве и без войны люди мало вытворяют в жизни разных несуразностей?.. Иногда вспомяну, как в наших Новинах мы раскулачивали Назара Неверова, аж так и опалит всего огнем от стыдобы… И как теперь иногда подумаю, а задним-то умом мы все крепки, как подумаю с прикидкой на жисть: по-доброму надлежало б нам поступить с Назаром. Што из того, мужик попервоначалу заартачился вступить в колхоз? На то он и был – Неверов! Стало быть, его время тогда не приспело. А мы ничего лучшего не придумали, как этакую-то таланту к земле, будто сорную траву, с поля вон! А у Назара четыре сына, три дочки росли – все к делу сызмальства приученные. И этакой-то распушившийся куст выкорчевали с корнем. А сама ужасть-то в том, что опосля никому не приходило в голову хотя б перед собой повиниться за содеянное. Делали вид, будто бы Назара Неверова никогда и на земле не было. Ужасть!

И возница вдруг всхлипнул, как иногда случается с пьяным от переизбытка чувств или с человеком, стоящим перед своей последней чертой.

Сидоркин отер кулаком выступившие слезы и как-то покаянно посмеялся:

– В ту пору мне тоже было не занимать лютости к Назару Неверову. Как и Арся-Беда, уж больно шибко я бахвалился своими заплатными портами. И вот, штоб не отстать от своего коновода, к тому же тестем мне доводился, хватаю топор и давай тяпать Назаров колодезный журавль. И тоже тигрой рычу на мужика: «Маткин берег-батькин край, не будя о тебе тут никакой памяти, контра!»

Да хорошо хоть нашлась одна путевая баба. для вразумления хряснула мне по плечам коромыслом – раз, да и другой! И грит: «Облизьяна ты срамотная, ты ж сам пьешь воду из этой кладези!» И подело-ом! Сдуру-то, ей-богу, свалил бы журавль. Ломать ить не делать – не устанешь и голова не заболит. Охо-хо-хо, грехи наши тяжкие… Ежель бы можно было начать все сызнова, да разве наделали б столько глупостей?

Он было замолчал, но, видно, так растеребил себя, что не остановиться:

– Или взять другой пример. Того ж Арсю, тестя мово. Жил расхристаннее самого распоследнего бобыля-стрюцкого. А все ить из-за своей лености. Это про таких в народе сказывается: рыбка да грибки – потеряешь красные деньки… И мы по своей-то темноте его бедность в заслугу поставили перед деревней. Такого-то запечного сверчка-пустомелю выдвинули в предкомбеды – себе на беду. Да и в народе не зря грится: ленивому да глупому – што грамота, што деньги, што власть – все во вред! Так оно и у нас вышло с Арсей. Где б ему самому подтянуться до маломальского мужика – раз стоит на земле, а он давай давить всех нас властью, нами же и даденной ему.

По Арсиному выходило так: чем беднее мужик, тем вернее будет социализму! Да хорошо мужики потом опамятовались и дали отлуп рушителю.

Матвей потряс головой, как бы отмахнувшись от наседавших воспоминаний, грустно посмеялся:

– Однако ж, на земле все чудно замешано. Война грохочет – пожарища, убийства кругом, а чуток приоткрылся отдушник над головой человека, он уже думает о жисти. Вота, вижу, што травы-то стоят некошеными, болит душа.

– Ты, деревня, лучше скажи: о своей полоске болит у тебя душа, – злобно выкрикнул раненый. – Вот слушаю тебя, а контра-то это – ты! Предкомбеда топчешь в грязь, а кулака в пример нам ставишь. Все рассчитал, Иуда! Нас с потрохами сдать, а взамен у новых хозяев получить разномастных для единоличной жизни. Так или не так?

– Угомонись, сатанид, коль ума, маткин берег, как у курицы! – гаркнул возница, видимо, и сам удивился: каков он, Тюха-Матюха! – Щас возьму и хлопну – из твоей же «благоверной», штоб не мутил тут воду! Не то время для таких баек!.. Но-о! Шевелись, родимые. Архиерей, я вот тебе побалую!

Под брезентовым пологом – ни гу-гу. Лишь спустя какое-то время там опять дружно заканючили:

– Земляк, пи-ить…

– В нутрях печет – мочи нет, земляк.

– Дядя, и я хочу пить, – попросил Витя-Виташка, размазывая чумазой ладошкой капельки пота на лбу.

Возница вздохнул и сдался. Съехал с накатанной колеи, направляя лошадей к развесистой ветле, что разрослась по-над самым кряжем окладистым зеленым стогом. Рысившие разномастные, догадываясь о долгожданном роздыхе и спасительной тени, радостно всхрапывали.

– Щас и вас, сердяг, напою, – пообещал им возница и сделал наставление седоку: – Виташка, пока я