Всемирная история в сплетнях - Мария Баганова

С тех пор фаворитка короля стала постоянной клиенткой Монвуазен. Она регулярно покупала у нее приворотные средства, которыми пичкала короля, чтобы поддержать угасающую страсть. Нам примерно известен состав зелий, которыми пользовались колдуньи XVII века: часто в них входили человеческие эмбрионы, толченые насекомые и жабы, менструальная кровь, всевозможные травы, часто ядовитые, и обязательно — шпанская мушка. Еще точно известно, что Ла Вуазен использовала сушеные внутренности крота и летучих мышей. Чем отвратительнее были компоненты, тем более действенным считалось зелье, но один из его компонентов — шпанскую мушку — следует рассмотреть подробнее.

Это небольшой жучок ярко-зеленого цвета, распространенный по всей Европе и в странах Азии. Как многие насекомые, он выработал защиту от птиц — выделяет едкое и даже ядовитое вещество кантаридин. Кантаридин вызывает очень сильное раздражение слизистых оболочек, поэтому птицы и не склевывают этих жучков. В качестве афродизиака толченые жуки употреблялись с древности, так как побочным следствием раздражения тканей действительно является сильное сексуальное возбуждение. Но прямым и более сильным следствием принятия шпанской мушки становится тяжелое поражение стенок желудка и кишечника, приводящее к гастриту, язвенной болезни, некрозу тканей и смерти.

Бедный Людовик, в молодости отличавшийся отменным здоровьем и любивший хорошо поесть, после нескольких лет приема чудовищных снадобий обрюзг, растолстел и стал часто болеть и страдать желудком. Врачи списывали все на чревоугодие и рекомендовали королю диеты, не догадываясь об истинной причине недомоганий.

Дочь Ла Вуазен и другие подследственные утверждали также, что существовал план убийства короля: ему предполагали передать прошение, пропитанное ядом. Оказывается, Л а Вуазен могла готовить столь сильные снадобья, что достаточно было простого прикосновения, чтобы умереть.

Показания Като и Мари-Маргариты подтвердили еще двое: хирург Лессаж и аббат Мариэтт, арестованные по делу банды алхимиков. Прелестная маркиза покупала приворотные зелья и у них.

Де ла Рейни был в растерянности: не могло быть и речи о вызове маркизы Монтеспан в суд для дачи показаний. По мнению искушенного в делах полицейского, «чрезмерность совершенных преступлений гарантировала их от преследований».

Министр Кольбер, ознакомившись с результатами следствия, обвинил свидетелей в клевете и потребовал закрыть дело. Окончательное решение принял сам Людовик XIV: внимательно прочитав доклад де ла Рейни, он сжег бумаги в камине и приказал закончить следствие, не допуская огласки: мать его детей не могла быть объявлена ведьмой и безбожницей.

Последовало несколько казней, но все это были второстепенные лица. Некоторые угодили в сумасшедшие дома. Большая часть фигурантов дела была отправлена в разные тюрьмы, где они должны были содержаться в строгой изоляции. Охранникам было строго-настрого приказано не слушать произносимые ими глупости и строго наказывать заключенных, если они станут много болтать. Клод ле Вин удалось отбиться от тюрьмы и плахи, но остаток жизни она провела в своем особняке, опасаясь выходить на улицу Фактически дело было замято.

Ну а что же мадам Монтеспан?

С этой женщиной король не мог так просто порвать: ведь она родила ему семерых детей. Но и оставаться с ней он тоже не мог, слишком многое стало между ними: Черные мессы, тысячи загубленных младенцев, его собственные дети, не дожившие до зрелости, — вспомните, Монтеспан просила Сатану сделать королеву бесплодной. Сколь ни легкомысленен и распутен был Людовик, но все это не могло оставить его равнодушным. К тому же именно он был косвенной причиной этих бесчинств: это ради него Атенаис де Монтеспан поклонялась дьяволу! Это его она годами пичкала отвратительными приворотными снадобьями!

Поэтому и Людовик, и все придворные постарались, чтобы падение фаворитки прошло как можно более незаметно. Монтеспан должна была покинуть свои роскошные апартаменты и переселиться в скромные комнаты на другом этаже. Король продолжал некоторое время наносить ей визиты, но обязательно в присутствии придворных. И даже во время этих кратких встреч он не мог скрыть своей глубокой неприязни к бывшей любовнице, оказавшейся чудовищем.

В 1691 году бывшая фаворитка удалилась в общину Сен-Жозеф, ко двору ей путь был заказан. Под старость «золотая маркиза» пыталась замаливать грехи, раздавая свое состояние бедным, соблюдая посты и нося власяницу. По всей видимости, ее мучила совесть: «она ложилась спать с незашторенными окнами, со множеством горящих свечей, — рассказывал граф Сен-Симон, — вокруг нее должны были бодрствовать служанки. Когда бы она ни проснулась, они должны были разговаривать, есть, прихорашиваться, но только не спать».

Единственным ее другом в эти годы изгнания остался Мсье — брат короля Филипп Орлеанский. Людовик же не простил ее никогда и даже после ее смерти запретил детям носить по ней траур.

Сам он тоже очень изменился после этой страшной истории. Глубокое раскаяние охватило короля, он оставил празднества и развлечения, прежде столь им любимые, и двор погрузился в молитвы. Депрессия усугублялась абстинентным синдромом, то есть «ломкой»: ведь короля в течение многих лет пичкали возбуждающими средствами, а теперь прием их прекрастился.

Людовик вернулся к жене, Марии-Терезе, которая простила его. Но королева была уже тяжело больна и после описанных событий прожила лишь год. Этот последний год ее жизни супруг окружил ее нежностью и заботой. Во время ее последней болезни он неотлучно находился у постели Марии-Терезе. Но по этикету король Франции не должен видеть смерть, потому Людовика попросили удалиться, когда у нее началась агония. Он вышел в соседнюю комнату и, услышав о ее кончине, произнес:

— Первый раз она меня огорчила.

Второй женщиной, поддержавшей Людовика в эти годы, стала няня его детей от Монтеспан — вдова поэта Скаррона Франсуаза д’Обинье. Она приходилась внучкой гугеноту Агриппе д’Обинье — знаменитому поэту и бузотеру. Ее отец — Констан д’Обинье — был вынужден бежать в Америку (или, как тогда говорили, в Индию), после того, как совершил преступление: он застал свою жену с любовником и убил ее. В Америке д’Обинье-младший женился еще раз на девушке-гугенотке, та родила ему дочь Франсуазу, но счастья он не нашел и прожил недолго.

Его дочь осталась сиротой, бедной как церковная мышь. В колониях было много протестантов, и девочка поначалу воспитывалась в протестантской вере, но затем ее отправили во Францию к родственникам-католикам. По пути во Францию, на корабле Франсуазе стало плохо, она потеряла сознание, и окружающие сочли ее мертвой. Все уже готовились зашить ее тело в саван и бросить в море, когда кто-то из моряков заметил, что «покойница» дышит.

Тетка Франсуазы, госпожа де Нейян, ставшая ее опекуншей, сочла за лучшее отправить девочку в монастырь, и монахини приложили все усилия, чтобы вернуть «заблудшую овцу» в лоно католицизма. Под их влиянием девочка выросла угрюмой, крайне благочестивой, даже фанатичной. Однако она была умна и хорошо образована.

За пребывание юной Франсуазы в монастыре надо было платить, денег не хватало, и свою помощь семейству де Нейян предложил сосед — поэт Скаррон.

«Она жила до этого у г-жи де Нейян… которая хотя и приходилась ей родственницей, обирала ее до нитки. Старуха эта была так скупа, что на всю комнату ставилась одна жаровня: грелись, стоя вокруг нее. Скаррон, живший в том же доме, предложил вносить ей какую-то сумму дабы маленькая д'Обиньи могла стать монахиней; в конце концов он решил на ней жениться. И вот однажды он ей сказал: „Мадемуазель, я не желаю больше давать деньги на то, чтобы упрятать вас в монастырь“. Она громко вскрикнула. „Да погодите же, я просто хочу на вас жениться: мои слуги выводят меня из терпения!“».

«…г-жа де Нейан в свое время оказала прием г-же де Ментенон, когда та вернулась с островов Америки 113, содержала ее, кормила и давала приют из милосердия, а затем, чтобы сбыть ее с рук, выдала замуж за Скаррона».

Этот брак модно было бы считать очень удачным, если бы не одно «но»: Скаррон был калекой. Франсуаза, только что вышедшая из поры детства, должна была превратиться в сиделку при нем.

«Маленький Скаррон всегда питал склонность к поэзии, танцевал в балетах и отличался прекраснейшим нравом до той поры, пока некий шарлатан, взявшись излечить его от какой-то детской болезни, не дал ему снадобья, от которого у него отнялись все члены, кроме языка и еще кое-чего, что вам, должно быть, понятно; по крайней мере, из дальнейшего ясно, что этому вполне можно верить. С тех пор он сидит на стуле, укрытый сверху и может двигать только пальцами, в которых держит палочку чтобы иметь возможность почесываться; видом своим он на волокиту отнюдь не похож. Это не мешает ему то и дело отпускать шутки, хотя боли почти никогда его не покидают; следует; пожалуй, считать чудом нашего века, чтобы человек в подобном состоянии, к тому же еще и бедняк, мог так смеяться, как он».