Дневник - Софья Островская

1937 год

Апрель, 22, четверг

Перед пустыми и чистыми страницами – всегда: нежность, легкий трепет, грусть, недоумение. К этим страницам – особая нежность: эту тетрадь я бы хотела кончить так же, как я ее начинаю, – в том же настроении, в той же обстановке, с теми же глазами и с тем же богатством Синей Птицы[401].

Первый раз в жизни – совершенно сознательно – я чувствую острое желание остановить время.

Первый раз в жизни я до конца понимаю доктора Фауста. Мне – хорошо. Просто.

Весна. Сумерки. Дождь. Пурпуровые цинерарии в зелени туи. Любопытное французское чтение. Совершенствование в английском языке. Продолжение визитов к д-ру Тотвену, спешно залечивающему цинготные явления на моих деснах. Все начало года – в тяжелом физическом состоянии. Теперь – с весною – как будто лучше. Хочется отдыха в тишине, в зеленых ветвях, где-нибудь у моря. По-видимому, однако, ничего не выйдет.

Письмо от отца из Кировска: технический директор завода. Доволен. Устраивает уют: послала ему занавеску, книги. Вышлю еще и некоторые картины.

У меня в доме предстоит ремонт. Обновление.

– Наша комната должна быть очень красива.

Очень странно и трогательно вести разговоры о ремонте – о том, какие обои, как поставить полку с книгами (а может быть, лучше шкаф?), что будет в простенке, когда будет готов письменный стол, заказанный в Кировске, на заводе отца.

Странно и чуть жутко раздваивать жизнь – переживать ненастоящее как настоящее, не желая, однако, никаких изменений в настоящем.

В этом, возможно, высота творчества.

Не пишу ничего – кроме переводов, довольно обильных за все это время. И не играю совсем: с музыкой – сложные связи воображения, но не действительности.

Людей вижу мало; Анта работает в Гидрологическом; Киса – в стенографии, спорте и романах; Ксения в катастрофе – на днях арестован ее муж.

27 апреля, вторник

Вчера – чтение старых французских пьес. Удивительная музыка языка, воспринимаемая мною за последнее время пластично, почти зримо. Некоторые слова умеют звучать особо – отделяясь от массы и живя собственной жизнью, очень глубокой и насыщенной:

– Mal… clarté… il fait bon… je t’aime… net… splendeur… viens… attendre… appui… beauté[402].

Гипнотическое значение слов очень высоко.

Очень плохое физическое самочувствие. Неожиданный взлет тоски, рвущей, звериной, когда хочется стонать от неназванной боли. В молчании, идущем за такой тоской, много слов. Произносить их, вероятно, не стоит никогда, или очень тихо: только для себя.

Брат устает, работает очень много; у него экзематозные пятна на лице и шее, а к врачу не идет. Не хожу больше к врачам и я – милое, но бесполезное занятие. Возможные диагнозы мне всегда более или менее известны, но зато никогда не известна степень фантастичности назначаемых режимов. Если следовать любому режиму любого врача, мне нельзя жить так, как я живу, а иначе жить у меня нет ни возможности, ни желания.

Большая педагогическая работа.

И невероятная усталость. И невероятная слабость.

Сегодня – очень плохая ночь, бессонная и печальная.

Очень возможно, что я и счастлива.

Ушедшей молодости не жаль.

1 мая, суббота, ночь

Праздник Труда. По радио – площади, парады, демонстрации, лозунги, веселье. Мой праздник, потому что в жизни моей, в которой по рождению я могла и не быть знакомой с трудом, труд стал максимальной единицей и пребудет ею до конца этой жизни. И это очень хорошо. У меня медленно и незаметно для самой себя выковывалась психология рабочего человека – и вместе с понятием и принятием труда пришло понятие и принятие ненависти. Это тоже хорошо.

Чем меньше любви к человеку, тем легче ему жить.

Первый май – у себя. Внешне совершенно так же, как и в прошлом году. Может быть, так же, может быть, иначе – не знаю. Но внутренних сил все меньше и меньше, и в личном – все у´же, все теснее, все отчаяннее. С этим тоже пора покончить – и уже давно, – как давно потушены все свечи, и церковные, и бальные.

Тбилисское «Игристое» можно пить как настоящее французское шампанское. Все дело в воображении и в степени изысканности небной полости. В маленьких комнатах с обветшалой мебелью «старого времени» можно обедать так же, как в ресторане-люкс на «Нормандии»[403], и принимать крабовые консервы за омаров и скромное жареное мясо – за седло дикой козы. А почему мой халат, грязный и больничного типа, некрасивый халат, не может сойти за какой-нибудь умопомрачительный туалет бездельной дуры с чековой книжкой?

Все может быть.

Во мне много иронии, усталости и теоретического счастья.

Случайно среди каких-то бумаг брат нашел крохотный кусочек кинопленки. Женское личико. Кавказское обрамление. Узнала и вспомнила: черненькая, хорошенькая актриса, с которой жил Николь. Сказала:

– Это Зейнаб, это Николенька мне подарил.

– Она была его любовницей?

– Да.

Думаю о том, что 3 мая – день рождения д-ра Р[ейца]. Очень тянет. Знаю: ждут меня люди, ждет меня мое кресло. Ждут книги и фарфоровые божки. Вероятно, однако, не поеду. Трудно будет потом – без вечеров в будущем. И трудно будет лгать дома, когда лгать не хочется, – и почему-то противно. Вернее всего, пошлю телеграмму.

– Ты – мое будущее воспоминание.

– Ты – мое завтрашнее прошлое.

Какие хорошие и интересные слова! Я думаю, люди с такой концепцией должны легко и красиво любить, переживая настоящее только как завтрашнее прошлое и как материал для будущих воспоминаний. Может быть, такая любовь чего-нибудь стоит. Должно быть, такая любовь стоит больше всего.

Ночь. По радио передают песенки и фокстроты. Было бы с кем, поехала бы на площадь Урицкого[404] – посмотреть, как танцует молодежь, как поют, как рвется фейерверк над Невою. Издали и чуть изумленно взглянула бы на православные церкви, открытые в пасхальную ночь: вы еще живете? вы еще молитесь? вы еще умеете верить в Бога и в истину церковных учений? Как странно. Как интересно. Как непонятно. Это вам что-нибудь дает? Или же вы только соблюдаете какую-то старую традицию, значение которой вам самим уже неясно? Кто вы такие? Откуда и куда вы идете? Что вы делаете в этом мире, в этом прекрасном и страшном мире со всеми его простыми и непростыми сложностями?

Но поехать мне не с кем. Брат усталый и больной. Ночную прогулку маме я предложить не решаюсь. А одна я не могу.