Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

Брат простужается. Его увозят. Один, я становлюсь послушным и скучным. Иногда приезжает внук хозяйки — Юрка. Он спит в сарае. Наверху. Ночью, когда будто сплю уже, прихожу в сарай. Идем на озеро. По дороге угощает сигаретой. Крепкая, и голова кружится. Приятно и как-то трепетно, потому что понимаешь свое заглядывание во взрослую жизнь, чувствуешь ее, будущую. Становится ясно, что не только мы с Юркой идем с сигаретами по ночному поселку, а многие, безумно многие ходят так же, видят то же ночное небо, приближаются к той же воде. «Бросай, — командует. — Жри яблоко». Дает плод, и откусываю, истребляя горечь сигареты, охваченный новым приливом таинственности, созданной его голосом.

Вода. Ее черное тело серебрится бликами от луны, подкатывается к нашим ногам. Снимаем все и голые, со смущенным интересом друг на друга поглядывая, заходим в воду. Теплая она, и кажется, безо всяких твоих усилий сможет держать тебя.

«На берег», — приказывает, и выхожу за ним. Как собаки мотаем головами. Одеваемся. Под дерево, прислонившись к стволу, садимся. Курим. «Пошли», — зовет. Уходим.

Небо. Не черное — нет. И вокруг не черно. Темно, но не черно. Что-то можно увидеть. У Юрки — нож. «На всякий случай», — говорит. Соглашаюсь, будто бы мне все понятно.

Юрке — четырнадцать. Он ходит в гости к девочкам. Сестрам. Они старше его, но ведет он себя с ними небрежно. «Шкуры», — бросает он. Зовет меня. Иду. Нас встречает старшая. Чувствую в девочке какое-то опустошение. Она — в дверях. Халат слегка распахнулся: В щелке видна грудь, часть ее белого конуса.

С меня оказывается довольно этого, увиденного. Я ухожу, оставив их в удивлении. Девочка закрывает дверь.

XI

Отец и сын спят на кровати покойной няни Любы. Занимаемое ею левое отделение буфета — их. На стену (пятна на обоях, пятна!) вешается полка, отданная брату Анной. На полке — Левушкины учебники. Тетради. За стеклами книжного шкафа, где собрание Валиных книг, — записка: «Не трогать — смерть!» И — череп.

Валя отчаянно воюет с родственниками. Появившись в доме, она крыла матом и чуть не била кулаками Мариану. Теперь со свекровью — все. Валя говорит, что не за Леву вышла замуж, а «женилась на семье», основа которой — Мариана Олафовна, и ей Валя обязана больше, чем кому-либо, своим приобщением к культуре. Хотя, конечно, ей трудно простить грех Марианы — брак со своим двоюродным братом Петром.

Эммануил — враг: он занимает площадь. Левушка — сын его — с ним. Оба — ненавистны Вале. «Я бы их нажом, как нанку!»

«От няньки мы занавешивались одеялом. Ночью она подкрадывалась к нему с ножницами, резала ткань и на нас смотрела. Я чувствовала чей-то взгляд и говорила Левке, но он не ругал ее, а только отпихивал ногой, когда она слишком близко подходила».

Родственные браки были тогда модны в Европе. Мать и отец не родные брат и сестра, а двоюродные. Это — разница. Мышухины обвинения необоснованны. И это ясно, стоит посмотреть на ее матушку. Это же совершенно ненормальный человек. Истеричный. Изолгавшийся. Она и Мышуху изуродовала. У нас в роду шестипалости не было, и то, что это случилось у моей дочери, я считаю — по их линии. Все признаки вырождения, которые у меня можно найти, — сросшиеся пальцы на ногах. Безымянный и указательный. И то — чуть-чуть.

Дверь им открыла няня Люба и, поскольку много разного люду, ей незнакомого, ходило в квартиру, ни о чем не спрашивая, провела в переднюю. Здесь гости замерли, чего-то ожидая. Никто из Осталовых, двигавшихся по квартире, не знал — чего, пока вдруг сама же Морозова не воскликнула: «Нолли!» Поджарый как мальчишка, с гидроцефальной головой, заросшей бурьяном курчавых волос, в форме бойца ВОХРа, без ремня — он был похож на безалаберного школьника. Плечо Эммануила оттягивал фанерный короб.

Вторым был парень с такой же нерасчесываемой шевелюрой. С их сапог сползала жижа. Руки, черные, в рубцах, повисли. Няня плакала, уткнув лицо в пропахшую всеми запахами тайги и тела штормовку Эммануила. Мариана Олафовна подошла к Нолли спокойно, будто еще утром кормила его завтраком, а теперь он вернулся со службы, сказала: «Здравствуй, сыночка!» — «Здравствуй, мама!» — ответил сын и подтолкнул пришедшего с ним: «А это — Левушка. Подрос». — «Господи! — не сдержала себя Мариана. И уже спокойно: — Ну что ж, раздевайтесь. Вы приехали домой».

В тайге Нолли укусил энцефалитный клещ. «Я знал, что главное — добраться домой, к тебе, мама. Поэтому — я здесь».

Обессиленного, истерзанного бредом, дома (в том далеком, тоже «доме», в маленьком поселке — подобно снежинке в волосах — в тайге) его ждало еще одно горе.

Белолобый встречал Нолли неприветливо. В последние его возвращения из тайги не подходил вообще, а приближающегося к Василисе — отталкивал, скалясь. «Это хорошо, что так. Я за нее — спокоен». Однако, вернувшись в тот роковой день, Нолли застал кобеля и свою жену в совокуплении. «Они не могли расцепиться, а я — я не мог шевельнуться. Мне казалось — я умер». Вошедший на порог следом за отцом Левушка заорал: «Убей их!» — и стал освобождать из чехла ружье, болтавшееся на узкой отцовской спине. Отделившись друг от друга, уличенные набросились на пришедших. «Ты не мужчина! Я — виновата? » — а пес рычал и грозился прыгнуть. «Уходи! Ты нам не нужен!» — это уже через дерево дверей. Отец и сын ушли в лес.

Ничто не могло удержать Нолли дома. Он — сбегал. Домочадцы в конце концов привыкли к характеру мальчика. Мариана сдерживала себя, и, глядя на нее, никто не мог судить о степени ее волнения за сына. Домой Нолли возвращался усталый и израненный. Приносил подарки. Шкуру лисы. Белки. Пару уток. А однажды — рысенка.

Когда Нолли впервые очутился в лесу, то еще плохо ходил, но ему сразу стали понятны языки зверей, и он о чем-то сердито заспорил со сварливыми воронами, а няня Люба, перекрестив его и шепча спасительную молитву, повлекла мальчика к дому. Утром Нолли не оказалось в кроватке. Ошеломленная отсутствием сына, Мариана просто не знала, что предпринять. Няня покаялась в том, что слышала, как малыш ругался с птицами. Взяв дворника, женщины поспешили к лесу. Смеясь и плача, они